Замыслил я побег

Фото: ИТАР-ТАСС/Игорь Уткин

Пять лет назад ему принесли поздравительную телеграмму от президента. Долго звонили в дверь, безуспешно. По словам соседей, дважды возвращались. Вынуждены были то ли извещение о телеграмме, то ли ее саму положить в почтовый ящик – куда бы ни положили, он получил ее через неделю, когда вернулся с очередных гор. Семидесятилетие он встречал на горных лыжах.
Вообще в день рождения его поздравить было невозможно – всегда куда-нибудь сбегал. Кто знал его – уже особенно и не пытались. Мы обычно говорили через эфир: поздравляем Владимира Никитича, он сегодня снова молодой, что-то в этом роде.
Появлялся, как уже было сказано, через неделю. Это действие называлось «Джек Николсон снялся в эпизоде, первый претендент на Оскара за роль второго плана»: на полуслове, с какого-то междометия, с какой-то ерунды начинался разговор, например, о том, каким был снег. Снегу обычно удавалось держать марку, оценка колебалась от «прекрасный» – и вверх.
Где-то до семидесяти он и под парусом ходил. Только это вовсе не было символом молодости и неуязвимости
Где-то до семидесяти он и под парусом ходил. Только надо понимать, что это вовсе не было символом молодости и неуязвимости. Это должно было так смотреться со стороны; а на самом деле ему уже это было очень трудно, когда он последний раз летом свинтил на дальнюю дачу и там ходил под парусом, осенью случился гипертонический криз, Никитич болел два или три месяца, мы ездили его снимать, когда он уже начинал набирать форму, чтобы показать где-то при случае – вот он, не то чтобы как новый, время честно работает; он такой, каким вы его знаете, и таким он будет всегда. А потом он приходил на работу, и Джек Николсон снова играючи брал все призы Академии.
Между прочим, крайне редко рассказывал бывальщины. Так чтобы сесть посреди комнаты, привлечь к себе внимание двумя-тремя выверенными словечками и зарядить что-то седое, о временах, когда молод был Симонян и жив Николай Петров, как он называл Старостина примерно четыре раза из пяти, без тени фамильярности – так говорит член семьи о самом старшем, с иронией, которая позволена только очень-очень своим – «наш-то»... Это бывало очень редко. Он обсуждал новости. Что случилось вчера, кто и почему прыгнул и не достал, а вот тот, наоборот, отбил.
Начинал говорить и не мог остановиться. Ну, иногда мог прекратить, но чаще всего приходилось говорить, что пора идти, или действительно пора было идти – все-таки на работе дело происходило, матчи там, эфиры... Жил вслух. Комментировать мог поездку на лифте, вы бы не оторвались.
Комментировать мог поездку на лифте, вы бы не оторвались
Пижоны! Пижоны... Пижоны лежат, а великие торжествуют.
Мы родились – он уже был; мы начинали смотреть футбол – он уже был классиком; мы приходили на эту работу – он сидел в углу в багровом свитере, легендарно горбясь, всматривался куда-то в монитор, собирал бумаги и очень прозаически проходил мимо. В какой-то момент он обращал внимание на новое лицо, здоровался – не на ходу, конечно, это была фирменная улыбка и «Привет, мой друг!» или «Как дела? Житуха е?» – и новичок охреневал.
И тут вдруг в середине ноября бац! Инсульт. Ну, что это он затеял? Что это за новая роль, и как он вырулит из нее, каким междометием?
Но это была уже не роль. И вообще, как выяснилось, ролей второго плана у Джека Николсона быть не могло. И у него была главная. Но вот такая штука – конец фильма, и пошли титры: «великий, легендарный, лучший»...
Вот только никто не вспоминает из фильма титры. Запоминается другое.
Я вот вижу, когда его вспоминаю, наш длинный-длинный коридор – от «кибинета» туда, до упора, где располагаются аппаратные озвучки. Там метров семьдесят. Он идет оттуда ко мне, не торопясь, а вернее – не суетясь. Это походка уже довольно старого человека, понимаю я сейчас. Я вижу, что он устал. Поздно, первый час ночи, кончился итальянский матч, сейчас он зайдет в комнату, наденет толстую удобную куртку, кепку с опущенной кромкой, возьмет своими битыми пальцами перчатки...
Вместо того чтоб сидеть в кресле и смотреть футбол, он ездил до ночи в него играть
Ему было семьдесят четыре года. Как в семьдесят он уезжал кататься на лыжах, как чуть раньше он довел себя до гипертонии своим чертовым парусом, вот в семьдесят четыре он, вместо того чтоб сидеть в кресле и смотреть футбол, ездил до ночи в него играть. Мне кажется, что это глубоко бессмысленное выражение – «играю в футбол у микрофона», но я и не должен это понимать. Он же придумал это для себя. Это не должно было объяснять – это должно было удивлять.
До сих пор удивляюсь.
У него сегодня день рождения, 75 лет. Опять сбежал с юбилея.



А это просто песня, которую я бы ему сегодня заказал, Бог знает где, Бог знает, зачем – но надо же как-то поздравить человека, которого нет рядом. Обычно песню ставят.

взял у Уткина