В кабинете, полном дыма,
шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще
никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя
курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя
голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших
и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был
штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся
к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на
отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь,
порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат
графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил
до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый,
застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка
вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг,
офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила
Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно
слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую
он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить
двух говорливых собеседников.
- Ну, как же, батюшка,
почтеннейший Альфонс Карлыч, - говорил
Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные
русские выражения с изысканными французскими фразами. - Вы рассчитываете
иметь доход с казны, с роты доходец получать
хотите?
- Нет-с, Петр Николаич,
я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот
теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение...
Берг говорил всегда очень
точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда
спокойно молчал, пока говорили о чем-нибудь, не имеющем прямого к нему отношения.
И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других
ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал
говорить пространно и с видимым удовольствием.
- Сообразите мое положение,
Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть,
даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, - говорил он с радостною,
приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что
его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
- Кроме того, Петр Николаич,
перейдя в гвардию, я на виду, - продолжал Берг, - и вакансии в гвардейской пехоте
гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей.
А я откладываю и еще отцу посылаю, - продолжал он, пуская колечко.
- Баланс
установлен... Немец на обухе молотит хлебец,
как говорит пословица, - перекладывая
янтарь на другую сторону рта, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая все это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но все, что он рассказывал, было так мило-степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
- Ну, батюшка, вы и в пехоте,
и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, - сказал Шиншин, трепля
его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся.
Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.
