Четверг, ув. друзья. У нас продолжается суперсерия «Собеседников Вечности», и в студии ув. Собеседник Вечности Николай Ермаков с вопросом, на который невозможно ответить точно, но тем более захватывающим.
«Добрый день, ув. Виктор Григорьевич!
В одном из своих эссе Вы затронули тему смещения и искажения базовых мифов на территориях соприкосновения «изначальных родин» базовых мифов (далее — Б.М.). В своих трудах Вы часто обращаетесь трём Б.М.: средиземноморскому, североевропейскому и русскому. А какие ещё Б.М. присутствуют в мире, к примеру в Китае, Японии и средней Азии? Присутствуют ли ещё на пространстве экс-СССР смеси Б.М.? Отличается ли Б.М. в США от североевропейского? Возможно ли составить бестиарий Б.М. разных народов мира?»
Перед тем, как перейти собственно к рассуждению, уместно поместить традиционную
справку-малютку для новых ув. друзей.
Базовый миф — согласно смелой гипотезе В. Мараховского — есть краткий сюжет, описывающий «максимальную реализацию биографии» представителя какой-либо нации. В средиземноморском случае это миф об аргонавтах, то есть миф об удачном коммерческом предприятии, принесшем доход. В германском/североевропейском случае это миф о Нибелунгах, то есть о проклятом сокровище, которым совершенно необходимо завладеть, но за которое придётся расплачиваться. В русском же случае это миф о богатыре — то есть миф о государственной служебной карьере.
конец справки-малютки
А теперь собственно к вопросу ув. Николая.
Рискну всё же констатировать, вопреки написанному ранее, что базовые мифы в широком смысле имеются у каждой мало-мальски сформировавшейся культуры — даже крошечной и анекдотичной. И, совсем как в случае с базовыми мифами из «Большой Тройки», рассматриваемой мною преимущественно — эти базовые мифы не тождественны «национальному официозу».
Другое дело, что от базового мифа маленькой и не очень удачливой культуры нечего ждать той завершённости и полноты, что от мифа культуры большой и состоявшейся. Это вполне естественно: в мире мифов тоже существуют свои вандербильдихи и свои эллочки щукины.
Рассмотрим, например, латышский базовый миф — тем более что он интересен и по-своему поучителен. Ибо латыши, по историческим меркам, есть нация, окончательно сформировавшаяся накануне собственной гибели.
Сначала это была группа балтийских (то есть, говоря прямо, полуславянских) племён, живших весьма сходной со славянами жизнью, по соседству со славянами, нередко в союзе с ними и вперемежку. Лингвист-душнила скажет, что обзывать балтийские языки полуславянскими нельзя, а я скажу можно. Для того, чтобы убедиться в родстве, достаточно либо посмотреть известный эпизод из литовского фильма на литовском языке (на слух воспринимаются только прямые заимствования из русского, в действительности же родственных слов значительно больше), либо откопать «список Сводеша» с базовой лексикой для балтийских языков. «Финские» и «германские» корни в очевидном меньшинстве. Но это я так, к слову.
Балты, что любопытно, первоначально тяготели к древнерусской культуре (достаточно узнать, что «книга» по-литовски knyga, а по-латышски gramata, чтобы понять, откуда к ним пришла письменность), но в первой половине второго тысячелетия с ними случилась неприятность, хоть и разного рода. Латыши были грубо и нечутко завоёваны немцами и обращены поголовно в холопов.
Литовцы же дали миру, напротив, правящую династию крупного западнорусского государства, в свою очередь попавшего в орбиту Польши (но, как мы знаем, «Великое княжество Литовское» было не литовским — у нас нет оснований подозревать Ягеллонов или Гедеминовичей в знакомстве с жамойтской или аукшайтской речью) — но сами из данного величия мало что извлекли. В классическом романе Г. Сенкевича «Потоп» на Жмуди (то есть в Жемайтии, северо-западной Литве) живёт в семнадцатом столетии шляхетский род Белевичей (т.е. явных белорусов) и переживает свой польский базовый миф, а литовцы возникают периодически в виде эпизодических крепостных, чтобы объявить на суржике что-нибудь типа «Панас Кмитас» (т.е. приехал пан Кмитиц). Над одним из персонажей Сенкевича, польским же шляхтичем из селения Мышекишки (если я верно догадываюсь, то это по-литовски что-то вроде «лесные зайцы»), товарищи издеваются, смешно каламбуря про кишки разных животных.
Виноват, увлёкся. Вернёмся к латышам. Существует характерный исторический факт: ув. Пётр Великий, присоединив в числе прочих своих завоеваний Ригу с огородами (в 1710 году), отменил старинный запрет латышам ночевать в городе. О взаимоотношениях аборигенов с господствующей нацией немцев данный факт говорит всё, что можно.
Затем были двести лет в Российской империи — впрочем, не очень сильно сказавшиеся на социальном статусе латышей: немецкие бароны никуда не делись, социальная престижность латышского языка оставалась на нуле, национальной литературы не было, и фактически всякий честолюбивый латыш мог выбирать, пытаться ли ему подняться до управляющего при немецком помещике (мегакарьера) или пойти в госслужащие, обрусеть, перейти в православие и закончить свою жизнь начальником железнодорожной станции под Тулой, на которой помрёт Лев Николаевич Толстой (супермегакарьера).
В конце XIX столетия у латышей (онемечившихся или обрусевших) случилось национально-романтическое возрождение — калькированное с немецкого, естественно — в результате чего миру явилась пачка римейков западноевропейской и русской литературы, переведённых на сельский спик и адаптированных, сколько возможно, к местным условиям. Адаптировать пришлось сильно — например, легендарная латышская скала Стабурагс (Столбовая), фигурирующая в массе национал-романтических произведений и высившаяся над всею страной, имела в высоту 26 метров (что сильно снижало, простите за каламбур, накал пафоса, переносимого с гор гауфовского Шварцвальда и лермонтовского Кавказа). Любопытный штришок: значительная часть латышской национальной классики, включая национальный эпос, была сочинена в С.-Петербурге, где служили учителями, интендантами и железнодорожниками карьерные латыши.
…А затем со всем этим хозяйством полуторамиллионная нация влетела во внезапную независимость. Как позднее выяснилось — пробную, лет на 20. За это время она успела набрать долгов и даже получить собственную потешную диктатуру-косплей, но потом пришёл лесник и всех прогнал.
Потом было ещё сорок лет социалистической Латвии, в ходе которых русские (забавно, что в моём отрочестве латыши именовали их «мигрантами») понастроили заводов и — я по сей день считаю это одним из непростительнейших грехов советской власти — оплачивали существование национального искусства и образования на национальном языке. В итоге советская власть своими руками создала в Латвии группу амбициозных националистов с гуманитарностью головного мозга, не способных к реализации за пределами своего крошечного пространства и поэтому, естественно, ставших дикими русофобами и движущей силы национально-освободительной борьбы.
Благодаря катастрофе СССР (какой угодно, но только не неожиданной) Латвия снова получила независимость, которой воспользовалась для того, чтобы скосплеить на своём уровне понимания немецких баронов — но в отношении русских (лишение гражданства, выдавливание, запрет языка, изгнание специалистов). После чего стоически отдалась в политический протекторат Британии и экономический довесок к ЕС (тут же разнесшему остаток её промышленности). Численность населения страны упала с 2,7 млн до 1,3 млн, экономика упростилась до состояния «работаем на удалёнке для русских/немецких заказчиков, кое-как на счета хватает», Рига былинно опустела и осыпается, а в отсыревших кафешках для пожилых жителей выступает с мелодекламациями зябко кутающаяся в плед Ч. Хаматова.
Внимание, вопрос: какой национальный базовый миф мог сложиться в таких циркумстанциях?
Правильно. Это миф о слуге. Не о госслужбе, а именно об услужении — помещику, пастору, королю (германским, разумеется), царю, офицеру (русским). Слуга либо так способен и ловко управляется с полученными заданиями, что барин награждает его, либо так лукав и хитёр, что обманывает барина и всё равно получает награду. В самых головокружительных сюжетах король или царь дают слуге собственное поместье. Сами король, царевич, помещик и офицер главными героями не бывают — и, соответственно, не в состоянии совершать приличествующих им подвигов и авантюр.
Каковы рамки, таков и миф. И нетрудно заметить, что данный миф в латышском случае реализуется со всей тупорылой добросовестностью IRL сегодня прямо на наших глазах (если кто следит, конечно).
Этот пример показывает нам, что базовый миф рождается в любой культуре, достаточно долго имевшей собственный уклад.
Поэтому дальнейшие примеры можно рассматривать уже не так подробно.
Польский базовый миф — есть миф о подвиге. Можно трагичном и не обязательно осмысленном: мало какая культура породила такое любование нарядной гибелью в атаке, как польская. Вспомним самые известные примеры:
— Знаменитая сцена по форсированию весеннего Немана поляками на глазах у Бонапарта из Толстого (гусары бросаются в воду, большинство потонуло, немногие добравшиеся выбрались на той стороне и вопят «виват», Наполеон смотрит с брезгливым недоумением).
— Атака крылатой кавалерии на казацкие пушки из «Огнём и мечом» Ежи Хоффмана (рыцари с буквально приделанными сзади крылышками в слоу-мо долго и музыкально валятся с коней в грязь).
— Песня «Красные маки на Монте-Кассино», описывающая четыре штурма монастыря в Италии в 1943–1944 годах, в ходе которых поляки-эмигранты в составе союзников, героически потеряв примерно седьмую часть всего личного состава своего корпуса, всё же его взяли. Цитата: «Красные маки на Монте-Кассино вместо росы пили польскую кровь. По тем макам шел солдат и погибал, но сильней смерти был гнев».
Этим базовым мифом, я глубоко убеждён, объясняется столь активное участие поляков в украинской кампании: дело не в русофобии (хотя она огромна: у Польши к нам примерно те же чувства, что у старательной хорошистки к отличнице-чирлидерше) и уж точно не в украинофилии (передать отношение поляков к украинцам корректными словами невозможно).
Поляк должен нарядно погибнуть, а полька, соответственно — хранить фото бравого усача всю жизнь, периодически заливаясь слезами.
Украинский базовый миф — не тождествен русскому и существует. Просто многие этнические украинцы, естественно, являются русскими и поэтому им такого не надо, но тем не менее.
Украинский базовый миф есть миф наполовину трагичный, наполовину успешный, но глубоко семейный — причём семьи нуклеарной. Он отчасти косплеит польский, но с важным нюансом: это миф о самопожертвовании мужчины, дающем его женщине возможность поднять свой социальный статус. Это, я бы сказал, очень гинецентричный миф (хорошо выраженный, например, в «Лесной песне» Л. Украинки: парень полюбил лесную нечисть, в результате чего она получает бессмертную душу, а он радостно умирает).
Этот миф — как легко видеть — тоже вовсю реализуется сегодня, с тою поправкой, что вместо рая экспортированные подвигом своих мужчин украинки отправляются в самонастоящую Европу и там подыскивают себе качественных местных.
…И об Азии. Здесь автор взволнованных строк будет по возможности краток и обобщён — не потому, что азиатские базовые мифы бедны или плохи, а потому, что они довольно-таки далеки от нас и их трудновато понять неспециалисту.
Рискну скорее предполагать, чем утверждать, что:
1) Индийский базовый миф есть миф о вечности — понимаемой не столько как бесконечная история, сколько как бесконечные заботы, вызванные беспокойным колебанием коллективного или индивидуального сознания. Соответственно «максимальная реализация биографии» состоит в индийском случае в успешном уничтожении одолевающих забот (либо путём глубоко правильных поступков, либо путём отказа от беспокойств: Арджуна и Гаутама как бы олицетворяют два эти полюса мифа).
2) Китайский базовый миф есть миф о долгом благоденствии, купленном жертвами. Оно тоже достигается комплексом глубоко правильных поступков и практик. Из-за этого максимальная реализация китайской биографии выражается как в «бессмертном даосе, который сто лет правильно поступал, правильно питался, правильно служил в канцелярии, правильно приносил жертвы, правильно занимался сексом и получил в итоге вечную физическую жизнь», так и в отважном воителе, который в двадцать пять лет совершил настолько значительный и правильный подвиг самопожертвования, что в царстве было сто лет благоденствия, а родители и прочие родственники героя получили погоны и пользовались почётом от государя. Этот коллективистский флёр вполне объясним для густонаселённой страны, в которой от добросовестности конкретного крестьянина на его заливном рисовом поле зависит выживание полей соседей ниже по Янцзы, а он сам зависит от добросовестности соседей выше по реке.
3) Японский базовый миф мне не под силу определить даже предположительно: в нём есть что-то и от индийского, и от китайского, и даже от германского. Я, пожалуй, рискну выдвинуть гипотезу о том, что он есть миф о красоте — момента ли, поступка ли, объекта ли, переживания ли. Это объясняет глубокую эстетоцентричность японской жизни — от самых трогательных (японец сидит на циновке и в приоткрытую дверную панель смотрит на Фудзи, летят анимешные лепестки) до самых изуверских (самурай едет себе по дороге, замирает при виде восхитительного пейзажа, но чувствует, что нужен яркий штришок, тут же хреначит мечом бредущего мимо крестьянина и выдыхает: вот, с алой кровью вид наконец совершенный).
4) Иранский базовый миф есть миф об экстазе. Он в чём-то близок семитскому (о познании божества через послушание ему), в чём-то индийскому (об успокоении непоседливой вечности) — но глубоко поэтичен и, пожалуй, в первую очередь поэтичен. Иранская биография реализуется во вдохновении и, так сказать, в преодолении благодаря ему бесконечных заблуждений — ради достижения светящейся истины абсолюта. Неслучайно слово «дервиш» персидское, а не арабское и не тюркское. А поскольку поэзия не соответствует физической действительности и выражает скорее некую «высшую реальность», постольку иранские культуры, кажется, не слишком высоко ценят сиюминутную правдивость и примитивную, в их понимании, честность (из-за чего случаются взаимные недопонимания с носителями других базовых мифов).
5) Тюркский базовый миф — в силу невероятной исторической молодости и гигантском динамизме всех тюркских культур — боюсь, как единое целое не сложился. Имеющиеся «тюркские эпосы», зачастую высококачественные, либо носят общесказочный, пред-мифологический характер с обычными батырами и монстрами, либо заимствованы у высокоразвитых соседей в ходе покорения оных. Можно лишь предположить, что в условном «общетюркском базовом мифе», если таковой сложится, особенная роль будет отведена возмездию как средству восстановления гармонии.
Повторюсь: все эти пять пунктов носят глубоко обобщённый и гипотетический характер: чтобы понять, насколько сильно автор промахнулся или насколько трудноузнаваемо преломились эти мифы в сегодняшней азиатской повседневности, там везде надо пожить.
Обобщить всё сказанное можно следующей сверкающей банальностью:
— Базовый миф жив, покуда практикуется. Условия меняются, и некоторые базовые мифы вынужденно корректируются, затухают или вовсе исчезают. В современном же мире, как легко понять, мифоцид идёт на полных парах — и, быть может, к концу нашего века останутся лишь базовые мифы самых крупных культур, а остальные втянутся.
