Максим Ляшко: «Я не якалка в эфир, я горемыкалка в миру»

Максим Ляшко: «Я не якалка в эфир, я горемыкалка в миру»
Поэт и музыкант рассказывает о скоморошестве, колобках и своём способе веры
11 апреля, 16:24
Текст: Сергей Тихонов
Рубрика: Гости
Яркий представитель рок-андерграунда, поэт, музыкант, скоморох, футбольный тренер. Когда-то жил в Москве, потом уехал в село близ Селигерских озёр. Пишет четвёртый диск. Между первым и вторым большой разрыв: «Колобок и колобки» записан в конце восьмидесятых, «Ясны солнышки» — в 2005-м. Этот период молчания — время серьёзного переосмысления. Об этом мы с Максом и разговаривали на исходе нынешней зимы.

— «Народ молчал, но примечал: я левый эсесеровец, я киевский расист, я сраный гитарист, я хэви-партизан, я интервенционалист, отечественный воин»... Максим, а кто ты на самом деле?
— Никто. По документам я никто.
— Я вот что хотел спросить. Оказалось, что при всей своей герметичности ты пытаешься быть в контексте, понимать своё место в нём. Зачем тебе это? Ты ищешь соратников в деле, которое просто не может быть общим. Мол, вот Янка, Высоцкий, Медведев, Умка, Летов, Башлачёв, а вот я, мы что-то делаем вместе. Да не делаете вы ничего вместе! Почему тебе важно быть вплетённым в какую-то ткань?
— Потому что мы все так или иначе связаны между собой. Конечно, я никакой не русский рок. Скоморошество — и всё.
— Ты единственный скоморох?
— Нет. Разве скоморохи возможны единственные. И отсюда у меня претензия ко всем — есть общий знаменатель, а никто его не учитывает. Я решил оставить только то, от чего никак не откреститься. Книжка стихов будет называться «Торпедо-Озёра. Способ веры», автор Максим Ляшко. Сначала хотел «скоморох Ляшко», но и это передумал выносить на обложку. Скоморох — это претензия: пьяница, пустобрёх, от этого я тоже ушёл.
— А как всё начиналось?
— Из армии я вернулся футболистом, забил гол Динамо-Минску. Получил ставку, играл некоторое время. А потом со мной плохо поступили. Прихожу на проходную ЗИЛ — там зарплату выдавали торпедовцам. «А вам, — говорят, — не выписали, вы им больше не нужны». На проходной об этом узнал, понимаешь? С тех пор я больше не появлялся на тренировках, начал петь песни. Ко мне тогда хиппи стали приходить на Шаболовку. Кто-то переночевал однажды — и понеслось. Макс Шаболовский, каким меня многие помнят, действительно жил без замка на двери, это не метафора. Тогда началось это всё скоморошество галимое, где-то в 1986-м. Заключалось оно в том, чтобы говорить на языке другого человека о своем. Тогда родилось слово шабаловни. Скоморох — человек-зеркало. Реагирует на всё плохое, отражает его. Правда, не делает человека хуже чем есть. Единственное, чего не может — святых отражать, не существует с ними его. При святом иссякают силы. А раскрывалось это вот на каких примерах. Скоморох идет по улице, разгоняет драку, где двое на одного. «Брат, спасибо тебе». — «Пошёл ты», — шипит спасённому скоморох, он не хочет заслуги. Или идёт по Арбату, и там, например, человек поёт за Высоцкого, хрипит, рычит, изображая боль. Скоморох к тому подходит и пинает в голень. Поющий вопит, а скоморох говорит ему: «Вот как надо кричать в этом месте, а то неискренне у тебя». Или пьянь какая-нибудь спрашивает: слышь, как доехать туда-то, а скоморох ему тоже, в общем, пьяного дебила изображает. Я жил с бабушкой, женой и дочерью в двушке, мама жила неподалёку. Мама была мамой всех скоморохов, Скамара Васильевна, как я называл её. Скоморохи — не шуты, колобки — не скоморохи. Я догадался, когда понял, что мы уже скомоложествуем. Скоморохи — а толку? Мы подонки, мы над собой не работаем вообще, только над другими смеемся.
— А колобки?
— Колобки — это было то, с чем я отрекся от скоморошества.
— Колобки убегают «от Адама-дедушки да от Евы-бабушки?»
— Это уже потом в такой степени уточнение было, когда я понял, что колобок — это ещё и причастие. Колобки начались со сказки, которая вот в чём заключалась. Жил-был колобок. Катался себе колобок по земле, катался. Однажды приходит к нему добрый человек и говорит: ты чем-то не тем, колобок, занимаешься. Здесь огород тебе сделаю, домик построю, здесь колодец вырою, — Максим берёт салфетку и начинает загибать края, потом внезапно комкает салфетку и бросает в меня. — Негде жить колобкам! Посеешь — пожнёшь, пожнёшь — пожрёшь. Колобки говорят, что они заготовки под ясны солнышки. На земле ты колобок, а на небе — ясно солнышко. Виталик в облаках. Колобки уже не имеют национальности. Это у месяца носик горбатый, крючком, а луна — уже не еврейский и не русский колобок; это был мой ответ нашей галимости русской, обществу «Память». Смысл колобков — исход из государства. Таким образом государство выгоняется, а не убивается в себе, как предлагал Летов. Не позволять этой реальности ничего диктовать тебе. Колобки живут на Колобахе, это земля такая. Мячики, футбольчики, понятно теперь, почему Торпедо-Озёра? — колобок теперь футбольный мяч. Скоморох — среди людей. Колобок — среди существ, вот еще пафос был в чем. Колобок — каждой бочке затычка. Он действует, а не только дразнится... Катится, колобродит...
— Забивается в бильярдные лунки.
— Да-да-да! Отлично. Это твой уже образ. Со сколькими людьми я говорил об этом с 90-го. Объединённые хлебом едимым. Колобок — это способ медитировать, найти ответ на любой вопрос. Колобок в помощь. Размышляя о нём до круглости, до совершенства, я находил ответ на любой вопрос. Истощание и причащение. Истратишь силы человеческие — тогда причащаешься по-настоящему. Колобка все съели. Откусил заяц, откусил волк... лиса доела только. А смысл колобка — это просто был поход луны по небу. А потом были все эти баррикады 91-го, уже не до смеха, десять дней слёзы, гусеницы, убитые, ливень. Рыдаешь, рыдаешь, понимаешь, насколько немыслимое произошло. Мне пришлось научиться внутреннему монашеству, уходу от друзей — и это оказалось больше, чем колобки. Был период молчания — не было слов, вообще никаких, диск «Ясны солнышки» я ведь только в 2005-м записал. Это была полная смерть, мне было 24, я ненавидел себя. Наконец пришло время, когда нужно что-то иметь и от чего-то отказываться. Продал квартиру, уехал из Москвы. Скоморошество было оплачено муками моей жены и дочери. В 93-м я только начал читать «Розу Мира» и Евангелие — это дало мне новые слова. Пришла молитва. Я нашёл новую манеру игры на гитаре — сходную с гуслями. Густота пришла. Я купил гитару и усилитель, чтобы самому выводить тот звук, который хочу, звукорежиссёры всегда мне всё портили. Микрофон осталось купить, такой, за ухом крепился чтоб, тогда я верну себе мимику. И дам однажды уличный сейшак.
— Скажи, какое сейчас умонастроение? Ты говорил о периоде молчания, когда хочется не отрекаться, но сказать почти заново.
— Я вот закрыл сейчас свой сайт, песен нет. Только те, что ты где-то у себя вывешивал. Я понял, что мне не нужны друзья, мне нужны друзья моего дела. Не нужны те, кто завязывается на человекоугодии, понимаешь? У меня есть друзья, их очень мало, и слава Богу, не надо новых. Мой друг — это моя жена. Хорошо бы двенадцать товарищей, а лучше одна жена.
— Хочу спросить. Вот у Янки сквозной образ и у тебя — домой. Куда тебе домой, где у тебя домой?
— Это там, где ты можешь поговорить начистоту совершенно. Взвесить все свои ненависти и любови, можешь позволить себе любые крайние суждения, постоять на развилке. Дальше — стадия замысла, стадия диагноза. А у Янки — это Царствие Небесное, уже от всех перерождений. Пойми, в свои молодые годы она много не знала. Но прививка произошла. От агрессии — назад, в русское. Для меня это и есть домой. В русское, которого нету уже. Помнишь, как Никола Угодник ходит с Ремизовым по земле, помогает Русь собирать. Не надо никакого Даждьбога, Стрибога, в этом нет смысла, всё потерялось. Мы все бесноватые. Лиса-сестричка держится на расстоянии, она маленькая, рыженькая, живая. Домой, домой, любезная, — Макс переходит на шёпот. — Нас-то ведь бездна, нас пропасть. Мы — бесы. Господи, освяти нас, бездарей. Мы ничего не сделали, а нам хорошо. Мы не народ, мы говнород, мы смердь, мы масса. Мы не хотим быть народом.
— Я хотел ещё спросить про башлачёвскую печь, достоевское горнило сомнений и твою святую духовку — это одно и то же? У тебя «на переплавку, на перековку — в святую духовку», у Башлачёва «жить и ловить это Слово упрямо, душой не кривить перед каждою ямой и гнать себя дальше всё прямо, да прямо, да прямо — в Великую печь».
— «Заключи меня в печь покаяния. Помолчи обо мне и поплачь, пока я — не я». Пока не стал таким, каким тебя задумали. Святая духовка — это то, что нас превращает в детей. Быть чадами Божьими — эта власть даётся. Это ещё веселее — из живого ещё более живое сделать, об этом Шварц в «Обыкновенном чуде». Неважно, от чего произошли, важно, через что пройти следует. Печь покаяния — огонь, изнутри выжигающий.
— У тебя есть чувство востребованности?
— Возможно, то, что меня не знают, мне на пользу, поскольку вредно с этим не совладать — с человекоугодием и человеконенавистничеством. Я подвержен человекоугодию, меня легко развести на лесть, я люблю тех, кто меня любит. Это нехорошо, вот меня и предостерегают, может поэтому я не в обойме культуры. А за материал я спокоен. Не заплесневеет. Я не прозевал его и не профукал.
— Назовёшь ключевые песни?
— Да. На сегодняшний момент — это та, где «ты найдешь меня в царских футбольных вратах в день Торпедовской Божьей Матери», ведь смысл-то в чём. Мы так и не договорили с тобой про главное — про футбол. Мастер точного слова подрабатывает на ремонте спортзала в одном из сёл Футболом забытой Руси. Я блудный сын футбола. Ушёл от футбола, вернулся к нему. «Макс, — спрашивали меня друзья, — говорят, в 90-м году ты увлекся религией?» Ну, увлёкся. «И что, и как, и что надо делать?» Как что, в футбол играть! Бог создал нас мастерить что-то и быть щедрыми в этом. Мой футбол в чём, — когда ты индивид, но в то же время вы команда. Это с ума сойти. У Христа от любви вся футболка в крови: бесы грязно играют.

взял тут
Прислал Олег Овчинников. Спасибо.