А.А. Рабинков (IV) ccp: День Победы. Мой папа

Андрей Бильжо, художник, Пятница, 06.05.2011 11:42

Андрей Бильжо, художник : Мой папа – настоящий танкист

06.05.2011 | 11:42Своего папу я никогда не называл отцом.
Даже в третьем лице. Даже когда далеко ушёл из детского возраста. Может быть потому, что он был очень добрым и мягким человеком. «Отец» для моего уха звучит как-то сурово и официально, как-то по-анкетному. Я очень жалею, что я с папой не договорил, и что многое недопонял. Во всём виновата эта дурацкая проблема – «отцы и дети». Хочется быть взрослым и самостоятельным. И мне почему-то было стыдно и почему-то было неловко проявить и показать свою любовь. Ведь хотелось обнять его, прижаться к нему, а не получалось. Что-то мешало. Чушь какая-то.

Передо мной на столе лежит жёлтый листок бумаги, развалившийся на четыре равные части по местам сгибов.
Это удостоверение на медаль «За оборону Сталинграда». Самой медали нет. Она была потерянна ещё на войне. Папа очень хотел её восстановить. Ходил в какие-то инстанции, показывая этот листок, но в инстанциях сказали, что медаль эту восстановить невозможно. Я бы мог её, конечно, купить. Но это как-то гадковато – покупать чужую медаль. Листок этот, это удостоверение, я склеил.

Мой папа был настоящим танкистом.
Всю войну он прошёл на Т-34. Там, под Сталинградом, когда он думал, что ему и всему живому – конец, он вспомнил, что в Парке культуры и отдыха (как здорово звучали, наверное, эти слова во время войны) им. Горького цыганка по руке нагадала ему, что он женится на женщине с ребёнком, и у него родится мальчик. «Как же так? – думал он, – я же не могу сейчас, вот здесь, вот так, в этом месиве, состоящем из грязи и крови, взять и погибнуть. Ведь у меня есть будущее. Оно мне было обещано. Ведь у меня должен быть сын». И появились силы и надежды, и вера. Не в Сталина и в Родину, а просто в то, что что-то в его жизни должно быть ещё впереди кроме войны. Потом было много ещё чего на этой войны: и было окружение, и бои, и танковые сражения, и ранения.

Я пишу этот текст, сидя в кресле, в котором сидел мой дед и потом мой папа.
Деревянные подлокотники этого кресла вытерты нашими локтями и ладонями, а сидение – нашими задницами. Мне это приятно. Меня это греет. В квартире на Пятницкой, где родился мой отец, в 1935 арестовали моего деда. Из этой квартиры на Пятницкой папа ушёл в армию задолго до начала войны. В эту квартиру он вернулся много позже её окончания. Вот передо мной открытка из немецкого города Стендаль. Январь 1946. На открытке красная печать: «Просмотрено военной цензурой». «Милая мама, погода здесь удивительная, ещё ни разу не было по-настоящему холодно. Ходим без шинелей. Снега нет и в помине. Новый год прошёл незаметно, в работе. Рассчитывал на новый год дома, но ошибся. Не волнуйся, скоро буду». Кажется, всё одинаково во все века. Похоронку на себя в этой квартире на Пятницкой он получил сам. Был в отпуске два дня. Звонок в дверь. Почтальон. Здравствуйте. И похоронка.

Мне непонятно до сих пор, и до сих пор меня мучает один вопрос.
Что чувствовал мой папа, защищая родину, которая в это же время, издеваясь, медленно убивала в норильском лагере невысокого, щуплого русского интеллигента в пенсне – его папу? Что ощущал мой папа, получая первую и вторую медали «За отвагу»? О чем он думал, когда был в Германии во время войны, из которой до войны, за пять лет до ареста, присылал ему открытки с видами немецких городов его папа? «Здравствуй, сынуля…». Кажется, всё одинаково во всех веках. Я не успел его обо всём этом спросить, и даже подумать не успел на эту тему.

После войны мой папа женился на женщине с ребёнком.
Цыганка была абсолютно права. Русский, сын врага народа, расстрелянного в Норильске, женился на еврейке, дочери врага народа, расстрелянного в Москве. Это была большая и настоящая любовь. А потом родился я. В школе мне кто-то сказал, что я – полукровка.

Мой папа мечтал, чтобы я говорил свободно хотя бы одном языке и играл хотя бы на одном музыкальном инструменте.
Папа сидел с книгой в кресле возле торшера с розовым и жёлтым колпаками. А я играл на пианино, не глядя на ноты. Я просто бездумно бренчал, пользуясь тем, что у папы не было слуха. Как и у меня. Папа, наверное, думал, что я – виртуоз. Несколько учителей не научили меня ничему. А итальянский язык я стал учить уже после его смерти. И учить его хватит мне до смерти моей…

Школьный друг моего папы, прошедший тоже всю войну, пережил его всего на два месяца.
Они оба так и не стали стариками. Шутили и иронизировали до конца. Они ненавидели пафос. А пафоса сегодня уж очень много. Пафос в мирное время всегда замешан на вранье.

А картинки – вот они.
Даже в день победы, как можно обойтись без картинок? Они, конечно, связаны с нашим временем.