pryamaya_ru
- October 20th, 2013
Первая русская педагогическая утопия – не самый удачный ее вариант – дала нам Пушкина, и он стал нашей национальной святыней. Вторая – коммуна Макаренко, которую проще всего сравнить с монастырем. Она народилась в середине 20-х годов и развивалась по всем канонам «Города солнца». К ней могут быть свои претензии, но, тем не менее, эта педагогическая утопия просуществовала 17 лет и дала замечательные образцы.
Третья русская педагогическая утопия, притом самая бесславная, это так называемая «Коммунарская методика» - система Соловейчика-Сухомлинского. Она просуществовала до конца Советского Союза. И была уже не лицеем и не монастырем, а сектой в чистом виде. Такие секты кое-где продолжают воспроизводиться под видом педагогических новаций. Они порождают особое сектантское самоощущение человека, который живет в крошечной, сжимаемой со всех сторон тьмой, группе света. Но там внутри у них все прекрасно, прекрасные отношения…
Лицей – самая жизнеспособная, живучая, самая перспективная из трех утопий. И прежде всего потому, что она как раз секты не предполагает.Изначальное предназначение лицея было – вырастить новое поколение русской элиты. Элиты культурной, государственной, политической, юридической и т.д. Очень наглядно показывает лицей собою, что получается в России из таких намерений. Ведь в результате лицей вырастил великолепное поколение оппозиции. Впрочем, некоторые из первого выпуска, числом три, сумели вписаться в государственную концепцию. Но даже они, за исключением Горчакова, были задвинуты на вторые роли. И именно в силу своей деятельной роли никогда не хватали чинов. Вместе же они в своей совокупности дали удивительный срез талантливого поколения. Двое – в каторге, один – государственный канцлер, один – величайший русский поэт (и этим существование всей русской педагогики уже оправдано). Остальные (за исключением пятерых, умерших в ранней юности) – честные работники на вторых ролях без какой-либо государственной перспективы. Хотя замышлялись великие посты и великие карьеры!
Русскую педагогическую утопию Пушкин воспринял с детства как родную и именно о ней написал свою знаменитую Записку «О народном воспитании». Николай, желая ознаменовать конец его опалы, предложил Пушкину изложить свои мысли о народном образовании. Из этой записки мы сегодня во многом и будем исходить. Пушкин, объясняя Нащокину свое согласие, сказал: «Я бы мог написать, что хотели услышать, но не должно упускать случая сделать добро». И как писал он сам: «Мне вымыли голову». Действительно, царь испещрил Записку восклицательными и вопросительными знаками. Пушкину было сказано, что подобные воззрения уже едва не привели его на край пропасти. Следственно, как пишет Бенкендорф, «говорить о просвещении преждевременно, а говорить должно о нравственном воспитании». Характерно для Бенкендорфа считать, что «нравственный человек пресвященным быть не может.
Мы будем говорить о пяти фундаментальных основаниях пушкинского лицея. Этой утопии, которая собирает не столько единомышленников, сколько противников. Но, как писал Иличевский, ближайший не друг, но соперник Пушкина: «ничто не образуется без трения мысли». Вот этим трением мысли мы и займемся.
Скажу горькую вещь: в основании любой русской утопии (кремлевская таблетка, микояновская колбаса или Царскосельский лицей) лежит проект власти. Это очень грустно. Мы ведь все понимаем, что всесильной таблетку делает то, что она кремлевская. Так и Царскосельский лицей не имел бы той славы, того авторитета, если бы этот бренд не исходил непосредственно от власти.
Вообразим Александра прекрасное начало, вообразим 10-й год, вообразим 10 августа старого стиля (истинный день рождения пушкинского лицея). Александр (Александр Благословенный впоследствии) обдумывает гигантскую систему реформ. Его правой рукой и, как считают многие – единственным министром, все еще был Михаил Сперанский. Александр задумывает для своих младших братьев лицей, в котором бы они обучались вместе с дворянскими детьми. До сих пор в русской, да и в мировой истории ничего подобного не бывало. Скажу более – ничего подобного в русской истории не было и потом. Представить себе императорских детей (или детей генсека), которые обучались бы в обычной школе или хотя бы в школе для элиты, совершенно немыслимо. Домашние учителя, наставники, либо школа, где дети не ниже зам.министра, да и те чувствуют себя париями… Но представить себе императорских братьев, которые обучаются в непосредственной близости, в прямом общении не только с дворянскими детьми, но и с талантливыми выходцами из обедневших родов – мы не можем. И правильно, что не можем. Потому что этот замысел не состоялся.
Более того, если в 1810-ом весь Запад считает Сперанского вторым человеком после Александра, то в 11-ом году происходит его резкое падение. На него нашептывают, наговаривают… После знаменитого разговора с Александром, который положил конец его карьере, Сперанский вышел из царского кабинета, стал запихивать в портфель шляпу вместо бумаг. А потом упал, потерял сознание. Так переносят отлучение от власти. Последовала 6-летняя опала. Впоследствии Сперанский стал губернатором Сибири. Дожил до 30-х годов, процвел на этом посту… Но идеи Сперанского были решительным образом похерены. Так же как похерена и первая часть утопии лицея – состав преподавателей и программы, которые подбирались непосредственно под царствующих особ. В результате учащимися стали дети знати, в том числе и обедневшей. Отбор осуществлял сам министр просвещения Разумовский.
Несмотря на суровую помпезность экзамена, на всю трудность попадания в лицей, открытие его было огромным и, смею сказать, государственным праздником. День 19 октября 1811 года запомнился воспитанникам на всю жизнь и широко освещался в печати. Это стало событием историческим. На нем присутствовал лично государь – Александр, лично Разумовский. Малиновскому, будущему директору – историку, философу, правоведу, теоретику всеобщего мира не разрешили произносить заготовленную речь о всеобщем мире. Всеобщий мир, конечно, мечта народов, но обстановка не соответствовала: все пахло войной. В результате он невнятно, слабым голосом прошептал свою речь, не имевшую успеха. Зато Куницын, член комиссии Сперанского сразу потряс лицеистов звонким голосом и яркой речью. Его речь знаменита тем, что за 15 минут Александр в ней не был упомянут ни разу! Самого царя это так потрясло, что Куницын получил за эту речь Владимира IV степени. Действительно, редкое явление. Все ожидали благодарения Александру. А Сперанский говорил о том, что естественнейшим правом человека является свобода. По тем временам это было очень смело. Эта речь сразу настроила на праздничный, торжествующий, ликующий лад.
Затем состоялся знаменитый обед. Бульон с пирожками, который описывал Пущин, его все помнили... Затем произошел эпизод, за который Корнилов и получил кличку «Месье». Императрица спросила его, хорош ли суп. Корнилов был потрясен, смешался, отвечал «oui, monsieur» и кличка прилепилась надолго. Завершили праздник, как они вспоминали, снежками. Вот это, повторю – первая составляющая русской педагогической утопии: ее властное происхождение. Вот хоть и не учатся с нами братья царя Константин и Николай, но суп-то с их стола! И авторитет власти, желающей изменить отечество, стоит за этим. Напоминалось, что растет новая властная элита, для них будут готовые первые государственные места…Хотя в реальности одним достанется каторга, другим ранняя смерть, третьим опала.
Вторая составляющая этой утопии кажется мне исключительно важной, самой принципиальной: лицей – это мужская жизнь. Дело в том, что мужественный, воинский, идеологически-аскетичный характер этого учебного заведения предопределил ту высочайшую степень ответственности, невротизации, которая там есть. Не может быть по-настоящему строгим и аскетическим воспитание в смешанном учебном заведении. Поэтому в русском Хогвардсе Гермионе нет места. Почему? Мне приходится отвечать интуитивно. Ведь традиционно секс в России – является отдельной утопией, убежищем от государства, в чем-то противопоставлением ему. А для государственных дел элита должна воспитываться отдельно от женщин. (Пусть женщины для государственной элиты воспитываются в своем, отдельном монастыре). Правда в сталинскую эпоху раздельное воспитание было воспитанием наседок или невротизированных мужчин –одиночек.
Атмосфера мужской школы, по-британски закрытой, с ее строгостью, вечными разговорами о девочках и недопущением к ним, с мечтами, с больным воображением – все это инструменты той невротизации, с которой выросли лицеисты. Лицей – мужской монастырь, где у каждого своя комната, где неизбежно возникают шалости с фрейлинами. Как, например, история с Пушкиным – он обнял престарелую старшую фрейлину, думая обнять молодую… Государь выразил Энгельгардту резкое недовольство происшедшим, мол, «твои бегают трясти яблоки из моего сада, это еще можно стерпеть, но тискать моих фрейлин! С этим смириться уже невозможно!» Энгельгардт сумел Пушкина защитить, объяснив, что Пушкин хотел обнять служанку, молодой, мол, глупый. На что царь, в конце концов, улыбнулся и сказал: «Ладно-ладно, будем считать, что старуха в восторге от его ошибки».
Именно это мужское общение, стремление к недозволенному, мысли, богатое воображение создало невротиков. Не как у англичан, конечно, где в мужских школах традиционное мужеложство. В российском обществе это как раз порицалось. У Пушкина много гомофобных эпиграмм. Но напряженная атмосфера, излишние строгости режима на фоне страстного стремления к свободе и блеску и привели лицеистов к стремительной карьере. Хотя надо сказать, что почти никто из лицеистов не был счастлив в личной жизни. Кроме несчастного Дельвига, который страстно любил жену. Но он-то менее всех был подвержен эротическому психозу. Ему кроме лени и выдумывания абсолютно правдоподобных небылиц ничего не было нужно. Остальные же в браке не были счастливы. С другой стороны, люди не скованные семейными узами, легко к ним относящиеся, как раз и могут двигать историю вперед (Пущин, например, имел дочь от крещеной бурятки, любил и заботился о них, но о женитьбе не помышлял).
Третья очень важная составляющая русской педагогической утопии состоит в том, что русский человек должен быть занят постоянно. Любой момент, когда он НЕ занят, когда он свободен, используется для отлынивания от деятельности, и это развращение ума. Надо постоянно работать, постоянно себя совершенствовать. Это как велосипед – если он не едет, он падает.
До 1932 года в лицее не было понятия «каникулы». Да и зачем они собственно? К услугам лицеистов был великолепный Царскосельский сад, вся жизнь царского двора, проходящая перед ними… Александр в память бабушки сделал Царскосельский дворец самым престижным местом Петербурга, а может и всей Европы. Зачем каникулы? О том, что каникул не будет, и в течение шести лет они не увидят своих близких, лицеисты и их родные узнали только в первый месяц обучения. Когда об этом сказал Малиновский, начались рыдания! Представить себе никто не мог, что шесть лет они не будут покидать эти стены. А между тем, потом эти шесть лет они вспоминали как время наибольшего счастья. Почему? Мы всегда испытываем счастье не тогда, когда больше подарков судьбы, а когда испытываем наибольшее напряжение, наиболее сильные эмоциональные перепады.
В этом замкнутом сообществе – а Россия всегда создает замкнутые сообщества – действительно кипели чувства. Полная изоляция от внешнего мира, от пошлости современности нарушалась только в 1812 году. Тогда лицеисты со слезами, с понятной для закрытого учебного заведения экзальтацией провожали офицеров на войну. Ощущение счастья от контакта с внешним миром было очень кратковременным и эфемерным. Для лицея приезд родных, приезд родителей (только по праздникам) всегда был грандиозным событием. Мы привыкли считать, что в детстве у Пушкина не было семьи. А может, и прекрасно, что он не был ею обременен. Он вырос без родительского ока. Кстати, в той самой пушкинской Записке «О народном воспитании» сказано, что нет ничего хуже домашнего воспитания. Что дома дети видят только «произвол в отношении рабов», и это главное, что они могут увидеть в семьях. Идеальное же воспитание, пишет Пушкин, именно вне семьи в закрытом сообществе.
Потом эта педагогическая утопия была подхвачена Стругацкими, у которых тоже детей воспитывают, изъяв из семьи. Как же так? Мы привыкли, что дети тут с нами, и вдруг нашу кровиночку куда-то забирают! Каково домашнему ребенку в чужой закрытой среде? И действительно, в лицее не всем было хорошо. Лицей – это место жёсткого воспитания. Бедный Кюхля, герой «кюхлериады», несчастный адресат бесчисленных эпиграмм и карикатур! Кюхля был непоправимо надломлен именно лицеем. Да, собственно, никому особо там не было хорошо.
Пушкина дразнили и доводили этим до бешенства. Горчакову тоже доставалось, и именно тогда он выковал в себе дипломатическую стойкость. Сильный Данзас, по кличке Медведь, да толстый «Большой Жанно» - увалень Пущин –только они могли постоять за себя. Данзас до 70 лет не давал спуску обидчикам, недаром Пушкин взял его в секунданты, да и понятие чести у него было высоким. Остальные переживали в лицее нелегкие времена. Коровский по кличке «Лисичка», «Смола», умевший приклеиться к сильному; Иличевский получил славу сластены и подхалима; нелегко было Матюшкину, которого дразнили «плавать хочу» - его тянуло в море и ничего больше его не занимало. Всем приходилось проходить через все эти сложности.
Ребенок, отторгнутый из семьи, недополучает очень много, но он получает главное – феноменальную социализацию. Поэтому и важно, что основа педагогической утопии – это отказ от домашнего воспитания. Ведь атмосфера в семье часто тяжела, особенно сейчас, когда родителям приходиться думать о хлебе насущном, и на другое нет времени.
В лицее ребенок постоянно присмотрен. И это следующая составляющая. Несмотря на то, что на занятия отводилось всего 7-8 часов на дню, лицеисты были заняты ежеминутно. Это прогулки – всегда под присмотром. Это делание уроков – всегда присмотром. Это обязательное посещение библиотеки – под присмотром – куда выписываются все главные журналы, русские и зарубежные. Это самостоятельные занятия, о которых тоже нужно отчитываться, т.к. лицеисты должны были сдавать определенные количество стихов, теоретических рассуждений, определенное количество рисунков. Все лицеисты рисовали превосходно! Кстати, и Пушкин, к чьим мимолетным наброскам мы привыкли, там рисовал замечательные картины. Некоторые даже сохранились, например, «Собака с птицей в зубах». Подробно выписанная собака с птицей в зубах, как предугаданье собственной судьбы. Скажу еще одну страшную вещь: нет ничего, чему ребенка нельзя было бы выучить. Если уж Данзас, у которого был один интерес – греческая борьба, и тот рисовал птичку, и эта «Птичка» украшает выставку ученических работ! Иличевский вообще рисовал как профессиональный художник. Все лицеисты под руководством учителей-художников (их было несколько, самый известный С.Чириков, который был им и товарищем, и дядькой, и наблюдателем) прекрасно рисовали. Ребенок может научиться всему. Рисовать, фехтовать, петь – в лицее были и музыкальные занятия. Ребенка надо грузить! Постоянно им заниматься.
Следующая очень важная и очень неожиданная составляющая русской педагогической утопии – гуманитарная, даже гуманитарно-правовая направленность. Вспомним эпизод, когда на уроке математики вызванный к доске Пушкин на вопрос чему же равен икс, с виноватой улыбкой ответил, что икс равен нулю. Преподаватель засмеялся: «...У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи». Недостаток логики, математического мышления в жизни еще как то можно наверстать (Ломоносов говорил, что «математика ум в порядок приводит»). А вот ум, в котором нет простейших юридических, нравственных, гуманитарных основ – этот ум ни к чему не способен.
В России, где жизнь традиционно была жестокой, а то и зверской, нет ничего важнее смягчения нравов, нет ничего важнее гуманитарной культуры, которая учит слушать и уважать чужое мнение. Нет ничего важнее и юридической культуры, которая учит независимому закону, всеобщей истории права. Этому была посвящена последняя работа лицейского преподавателя словесности Александра Галича. В его честь взял свой псевдоним наш Галич, который очень уважал лицейское братство и даже дату своего рождения – 20 октября всегда писал как 19 октября, то есть в день рождения лицея.
Галич, любимый учитель Пушкина, во время болезни Николая Федоровича Кошанского преподавал изящную словесность. Но главной его целью было написать «Всеобщую историю права». Он работал над ней 10 лет. Это была фундаментальная книга, но она сгорела во время пожара, и сам Галич после этого уже не поднялся и через месяц умер.
Вот эта удивительная направленность лицея – давать гуманитарное, юридическое, нравственное, историческое образование – это для русской утопии необходимо. Потому, что этого в России не хватает более всего.
Педагогический состав лицея блистал не то чтобы учеными степенями, не то чтобы особенным интеллигентским образованием. Важнее всего была ориентация этих учителей на создание новой системы права в России. Малиновский, первый директор лицея, автор работ о вечном мире и классический русист был очень добрый, но при этом чрезвычайно твердый человек. Он завел абсолютно новый стиль общения с детьми. (Ведь лицеистам при поступлении было по 12-13 лет). Этот новый стиль и характеризует гуманитарно-правовую культуру. С 12 лет к лицеистам обращались на «ВЫ», по фамилии, присовокупляя непременное «господин». Что создавало очень интересную среду. Оберегая от панибратства, это ставило преподавателей и учеников на равную ногу. Моя педагогическая практика подтверждает, что с детьми надо быть именно на «Вы», потому, что они себя от этого лучше ведут.
Лимонов когда-то справедливо заметил, что если в тюрьме к сокамерникам обращаться на «сэр», можно резко улучшить моральный климат. Точно так же, если обращаться к ученику «господин», можно этим поднять ученика до себя и запретить ему, отграничить от него все попытки пугающего хулиганства. Когда ученики и учителя прожили в такой обстановке 4-5 лет, между ними установились отношения абсолютного братства и доверия. Подумать страшно, что историку Ивану Кайданову, бывшему старше Пушкина на 12 лет, Пушкин прочел свое: «в чужой … ты видишь, а у себя не видишь и бревна». От этого стихотворения покраснел даже Пущин. А Кайданов, правда, весьма уважительно, взял Пушкина за ухо. Мол, «впредь ничего такого не пишите. И вы, Пущин никому об этом не рассказывайте. Да и Россия не того от вас ждет».
Эта форма общения, которая была принята, удивительным образом Пушкина сформировала. Пушкинский ледяной, устанавливающий дистанцию юмор в противовес дружеским шуткам – это как раз замечательная лицейская школа. Уважительные отношения с детьми при сохранении дистанции – то, что для Пушкина всегда было главным. Ну, и Пушкина всегда были свободные воззрения на педагогику. Вся его педагогическая программа, помимо Записки изложена в посвящении маленькому Павлу Вяземскому:
Душа моя Павел,
Держись моих правил:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный.
Вот эта апофатическая программа (не делай того то, а делай то, что любишь) вынесенная из лицея, и воспитывала рыцарей.
Что еще кажется важным? Конечно, универсализм образования. В каждом старались поощрять, развивать важное и интересное для ученика. В Пушкине интерес к поэзии, в Матюшкине – любовь к географии, в Яковлеве – к театру, изданию альманахов, игре в солдатики и т.д. Но все это существовало на фоне фундаментального универсального образования. И главный тон в лицее задают четыре знаменитых «К»: Кошанский, который преподает латинскую и русскую словесность; Куницин, который преподал право и историю права; Кайданов который преподавал историю и был автором ученика истории («когда он рассказывал все цвело и благоухало», писали о его лекциях…); и Карцев, который умудрялся даже самым непонятливым, таким, как Пушкин внушить понятие о величие математики: если не понимаете, то все равно представьте, как это превосходно! Карцев был крупный математик, приближающий к европейской науке.
Вот пять фундаментальных направлений, по которым обучали в лицее: изящная словесность; музыка; атлетика и спорт, которые идут по разному разряду гармонического развития; это математика и физика; история и античная и российская; и конечно право. Сперанский и его питомец Куницин полагали, что Россия закона пока не знала и именно история права и изучение всеобщего права поможет развитию России. История права, римское право, всеобщее право стало основой воспитания в лицее. Преподает их Куницын. Пушкин сохранил к Куницыну благоговейное уважение и пиетет. А когда вручал ему в 1834 году экземпляр «Истории Пугачева», надписал «С преклонением и благодарностью».
Почему к Куницыну, которому в 1811 году - всего 30 лет, было такое отношение? Он тем и замечателен, что в его манере преподавания, в его лекциях, в его разговорах с воспитанниками напрямую реализуется его собственная программа. Он демократичен, увлечен, свободен от прописей (учитель, говорящий «без бумажки» всегда вызывает уважение) и не требует, чтобы его конспектировали. Тем не менее, благодаря упорному, твердозадому, конспектирующему Корфу, у нас есть почти полный курс лекций Куницына – доходчивых и политически-острых. В 1837 году их напечатали в России. Пушкин писал про Куницына,
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена».
Конечно, лицей не давал европейского воспитания. Лицей учил смотреть на жизнь не европейскими, а русскими глазами. Во многом это было предопределено войной с французами. Когда в 1812 году в лицее узнают, что Наполеон покинул Москву, возникает стихийный радостный праздник. Хотя накануне их даже планировали эвакуировать. И вот все ликуют, шлют приветствия Двору. В это время мировоззрение Пушкина склоняется к русофобству. Вот удивительный парадокс. Казалось бы, главным символом русофобии считался Чаадаев. Но он то как раз русофобом не был! Чаадаев искренне убежден, что в России просто еще не сформировалось национальное «я».
Пушкин пишет «Бородинскую годовщину» и «Клеветникам России», стихи, которые вызвали негодование в Москве (Вяземский говорил, что «долгими трудами должно заглаживать такое дикарство» – мол, мы должны мыслить по-европейски, быть европейцами, а не радоваться победе, как дикари). Но Чаадаев вдруг пишет Пушкину, что это лучшие его стихи, что «теперь Вы нашли свое предназначение, Вы – национальный поэт». Поэтому, для Пушкина и для Чаадаева воспитание национального духа и есть основа воспитания. В России национального духа нет пока, а есть дух запрета и насилия. Но быть национальным поэтом – это и значит болеть бедами нации и приветствовать ее победы. Права была Ахматова, когда говорила «Вяземский в дневнике прошипел, а Пушкин на всю Россию сказал».
И, конечно, «Бородинская годовщина» и в особенности «Клеветникам России» - это выдающиеся тексты. Выдающиеся по силе убеждения. Пушкин в это время не сочувствует Польше, свободолюбию, заочно ссорится с Мицкевичем… Почему? Да потому, что пишет эти стихи в Царском селе, где он живет с молодой женой на даче Китаевой и вспоминает живейшим образом те восторги 1812 года! Как шли войска «за ратью рать», как они тогда им завидовали. Он видел и себя на службе! Поэтому Пушкин как бы извиняется в письме к Вяземскому («ну что Польша…Это старые европейские дела, старый спор славян между собой…») Истоки патриотизма Пушкина несомненно в Царском селе.
Скажу то, что никто не ожидает от меня услышать: нет ничего плохого в патриотическом воспитании, если оно осуществляется во время войны 1812 года, а не в духе бесед про русский квас и в духе шапкозакидательской идеологии, что мы лучше всех. Национальный дух необходим! И если этот дух сочетается с просвещением, как в лицее, то это прекрасно!
Лучшие лирические стихи написаны в России. Я считаю, что всего в России два великих стихотворения. Все остальные просто хорошие, а великих – два. Первое – это самый пронзительный пушкинский текст «19 октября», самый невероятный. Второе – «Рождественская звезда» Пастернака.
Вообще, Пушкин быстро менялся, быстро рос и первые лицейские годовщины его не больно привлекали. Он вообще на них не бывал. Ссылки, череда увлечений – ему было не до этого. На первых встречах, совершенно беспафосных в протоколах бывшие лицеисты, шутя, называли себя «скотобратцы».
В 1820 году, когда Александр сказал, что Пушкин наводнил Россию возмутительными стихами - надо бы его в Сибирь, считается, что его отмазал Энгельгардт. И вместо Сибири Пушкина выслали на юг.
В 1825 году, не имея возможности приехать на встречу, Пушкин посылает вместо себя стихи, лучшие стихи, которые он когда-либо написал. Главное в настрое этих стихов не выстроенные единственно точные рифмы («роняет лес багровый свой убор» и т.д.), а мучительная тоска по лицейскому братству. Тому самому, которое они еще недавно называли «скотобратством». Когда они и ссорились, и налетали на постоянные неприятности, говорили друг другу дерзости…Но они были спаяны высочайшей целью, предчувствием своей высокой судьбы, сознанием избранности, сверходаренности. Ведь из них растили гениев.
(Есть фантастический рассказ, в котором по сюжету из талантливого мальчика хотели вырастить гениального поэта, поэтому не давали ему читать ничьих стихов. И когда этот ребенок увидел красоту осени, он воскликнул: «Роняет лес багряный свой убор». Ведь лучше сказать нельзя).
В этой замкнутой среде каждый из них достиг в своем роде совершенства! И даже Кюхельбекер, если не рассматривать его как гениального поэта (Тынянов-то рассматривает), то это гениальный трагический персонаж, Пьеро русской литературы. Ведь по-гегелевски не то прекрасно, что красиво, а то, что доведено до совершенства, до идеального логического предела. И в этом смысле Кюхельбекер был идеальным посмешищем. Все они достигли абсолютного совершенства на своих путях. Пущин, обожаемый всеми – идеальный рыцарь и лучший друг, Пушкин – лучший поэт, Матюшкин – лучший мореплаватель. И даже Корсаков, который прожил лишь 20 лет, тем не менее, остался первым трубадуром, первым мастером авторской песни в России («пришел кудрявый наш певец»). И даже Мясоведов, по кличке Мясожоров, не пропускал у себя в Туле ни одного лицеиста, чтобы не задать обед в его честь, даже он гениален, как пример гениального русского обжорства. Яковлев – идеальный паяц, для которого нет ничего святого – гениален в своем роде… Это сообщество гениев выращено в искусственной среде, но среде абсолютно идеальной. Вот по этому сообществу гениев - томление и тоска Пушкина! Разлуку с этим он мучительно переживает. И с каким чувством мы это перечитываем:
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому <ж> из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.
Писарев, который в Петропавловке пишет свою статью «Пушкин и Белинский», искренне рыдал над этими стихами и поэтому над ними так глумился. «Да, да пусть несчастный друг напьётся, приобретет багровый нос, который и будет казаться ему частью радости, украденной безжалостной судьбой». Циничный одиночка Писарев плачет над этой верной дружбой, которой сам был лишен.
Еще два момента кажутся мне принципиально важными. Первый – отношения Пушкина с Энгельгардтом. Второй директор лицея, Егор Антонович, входил с лицеистами в непозволительно доверительные отношения. Они все были с ним в переписке. Даже Пущин писал ему из Петропавловской крепости. Знаменитое письмо, что «даже Кюхля был в заговоре…» Представить себе более комического зрелища, чем Кюхля на Сенатской площади, нельзя. Кюхля ходил там с огромным пистолетом, но ни в кого выстрелить не мог. Это вот в письме посмеялись над Кюхлей. А что касается отношений с Пушкиным, то Энгельгардт писал, что не было более поверхностного ума, такого бездушия и полного отсутствия морали! И вот загадка – Пущин удивлялся, что Пушкин так ссорится с Энгельгардтом? Он ведь «прекрасный человек, все мы бывали у него дома, общались с его дочерями, слушали фортепиано, жена держала прекрасный салон… Все мы его любили. Почему же с Пушкиным у него так не сложилось?» Даже есть воспоминания, как Энгельгардт подошел к Пушкину, уговаривать его приходить к нему, «они обнялись в слезах», а через 5 минут, когда Энгельгардт подошел напомнить о приглашении, то увидел, что Пушкин от него что-то прячет. Это была чудовищная карикатура и злейшая эпиграмма на него, с которым только что обнимался «в слезах»!
Можно догадаться, в чем тут дело. Второго директора Пушкин не мог полюбить, так как любил первого. Пушкин был верен первому. Самое странное, что ему не нравилась доброта Энгельгардта, и то, что он «такой хороший человек». Пушкин видел в этом какую-то фальшь. И в Энгельгардте действительно доброта сочеталась с эстетической и этической глухотой. Он пишет: «ну что такое Пушкин? Был блестящий талант, пишет все хуже, а его «Борис Годунов» совсем слаб». Это отзыв о лучшей пьесе в мировой литературе! Ее ставят на уровень Шекспира, и даже выше. Этот пример доказывает, что русская педагогическая утопия не должна строиться на слишком теплых чувствах. Школьника надо уважать, любить, но держать дистанцию. А входить с ним в нежности, звать домой – это уже заискивание. Учитель должен быть немного полубогом. И ученик тоже должен быть полубогом – он нас переживет…
И второе важное соображение. Не может быть хорошего образования в педагогической утопии без контактов с первыми лицами государства. Не в смысле власти, а в смысле духовного авторитета. Ничем не был бы лицей, если бы в 1814 году Державин не приехал принимать переводные экзамены за первый цикл.
Перед тем, как набирать новых мелких, устроили открытый экзамен для старших. Разбирались сочинения, Державин слушал в полусне стихи. Все помнят Дельвига, который мечтал «поцеловать руку, написавшую «Водопад» и все помнят, что спросил у него Державинпри встрече. И конечно, все помнят, что Державин успел обнять Пушкина, поцеловать его курчавую голову, оросить слезами, благословить. И когда кто-то из учителей сказал, что со стихами у Пушкина хорошо, но вот в другом… Державин просто вскричал: «Оставьте ЭТОГО ПОЭТОМ!» Без Державина, без визитов первых лиц государства не было бы лицея в самом прямом смысле.
А закрытие лицея, в отличие от помпезного открытия, было подчеркнуто скромным. И хоть Александр стал уже другим, это уже Александр, забывший про реформы, но он все-таки пришел по этому перешейку из дворца, и сказал речь «паче всего берегите доброе имя»…
И пришел с ним новый министр просвещения. Конечно, грустно, что лицей к этому времени перестал быть символом новой педагогики. И посещавший его Александр был не тот «благословенный», а отказавшийся от реформ, приблизивший Аракчеева. Пушкин про него не преминул написать: «….. а ты хромаешь головую». Но все равно, посещение Александром этой своей закончившейся бывшей педагогической мечты – горькое и печальное, но оно было. И без таких визитов в учебное заведение не будет хорошего образования. В школу должен приходить писатель, журналист. В школу должен приходить музыкант, живописец, режиссер… Без этого живого контакта с лучшими людьми государства образование бессмысленно. И я убежден, что когда нам придется (а нам придется) выстраивать новую педагогическую утопию, нам поможет опыт лицея. Он бесценен.
Как бы мы не строили свою биографию, как бы не относились к педагогике как таковой, мы всегда будем помнить, что главная национальная святыня – Пушкин! Этот человек 6 лет, одну пятую часть своей жизни провел в лицее. И для всех нас, для всей русской гуманитарной культуры, которая и есть по-настоящему единственно ценное в России, остаются священными и всегда справедливыми слова:
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Спасибо!
Третья русская педагогическая утопия, притом самая бесславная, это так называемая «Коммунарская методика» - система Соловейчика-Сухомлинского. Она просуществовала до конца Советского Союза. И была уже не лицеем и не монастырем, а сектой в чистом виде. Такие секты кое-где продолжают воспроизводиться под видом педагогических новаций. Они порождают особое сектантское самоощущение человека, который живет в крошечной, сжимаемой со всех сторон тьмой, группе света. Но там внутри у них все прекрасно, прекрасные отношения…
Лицей – самая жизнеспособная, живучая, самая перспективная из трех утопий. И прежде всего потому, что она как раз секты не предполагает.Изначальное предназначение лицея было – вырастить новое поколение русской элиты. Элиты культурной, государственной, политической, юридической и т.д. Очень наглядно показывает лицей собою, что получается в России из таких намерений. Ведь в результате лицей вырастил великолепное поколение оппозиции. Впрочем, некоторые из первого выпуска, числом три, сумели вписаться в государственную концепцию. Но даже они, за исключением Горчакова, были задвинуты на вторые роли. И именно в силу своей деятельной роли никогда не хватали чинов. Вместе же они в своей совокупности дали удивительный срез талантливого поколения. Двое – в каторге, один – государственный канцлер, один – величайший русский поэт (и этим существование всей русской педагогики уже оправдано). Остальные (за исключением пятерых, умерших в ранней юности) – честные работники на вторых ролях без какой-либо государственной перспективы. Хотя замышлялись великие посты и великие карьеры!
Русскую педагогическую утопию Пушкин воспринял с детства как родную и именно о ней написал свою знаменитую Записку «О народном воспитании». Николай, желая ознаменовать конец его опалы, предложил Пушкину изложить свои мысли о народном образовании. Из этой записки мы сегодня во многом и будем исходить. Пушкин, объясняя Нащокину свое согласие, сказал: «Я бы мог написать, что хотели услышать, но не должно упускать случая сделать добро». И как писал он сам: «Мне вымыли голову». Действительно, царь испещрил Записку восклицательными и вопросительными знаками. Пушкину было сказано, что подобные воззрения уже едва не привели его на край пропасти. Следственно, как пишет Бенкендорф, «говорить о просвещении преждевременно, а говорить должно о нравственном воспитании». Характерно для Бенкендорфа считать, что «нравственный человек пресвященным быть не может.
Мы будем говорить о пяти фундаментальных основаниях пушкинского лицея. Этой утопии, которая собирает не столько единомышленников, сколько противников. Но, как писал Иличевский, ближайший не друг, но соперник Пушкина: «ничто не образуется без трения мысли». Вот этим трением мысли мы и займемся.
Скажу горькую вещь: в основании любой русской утопии (кремлевская таблетка, микояновская колбаса или Царскосельский лицей) лежит проект власти. Это очень грустно. Мы ведь все понимаем, что всесильной таблетку делает то, что она кремлевская. Так и Царскосельский лицей не имел бы той славы, того авторитета, если бы этот бренд не исходил непосредственно от власти.
Вообразим Александра прекрасное начало, вообразим 10-й год, вообразим 10 августа старого стиля (истинный день рождения пушкинского лицея). Александр (Александр Благословенный впоследствии) обдумывает гигантскую систему реформ. Его правой рукой и, как считают многие – единственным министром, все еще был Михаил Сперанский. Александр задумывает для своих младших братьев лицей, в котором бы они обучались вместе с дворянскими детьми. До сих пор в русской, да и в мировой истории ничего подобного не бывало. Скажу более – ничего подобного в русской истории не было и потом. Представить себе императорских детей (или детей генсека), которые обучались бы в обычной школе или хотя бы в школе для элиты, совершенно немыслимо. Домашние учителя, наставники, либо школа, где дети не ниже зам.министра, да и те чувствуют себя париями… Но представить себе императорских братьев, которые обучаются в непосредственной близости, в прямом общении не только с дворянскими детьми, но и с талантливыми выходцами из обедневших родов – мы не можем. И правильно, что не можем. Потому что этот замысел не состоялся.
Более того, если в 1810-ом весь Запад считает Сперанского вторым человеком после Александра, то в 11-ом году происходит его резкое падение. На него нашептывают, наговаривают… После знаменитого разговора с Александром, который положил конец его карьере, Сперанский вышел из царского кабинета, стал запихивать в портфель шляпу вместо бумаг. А потом упал, потерял сознание. Так переносят отлучение от власти. Последовала 6-летняя опала. Впоследствии Сперанский стал губернатором Сибири. Дожил до 30-х годов, процвел на этом посту… Но идеи Сперанского были решительным образом похерены. Так же как похерена и первая часть утопии лицея – состав преподавателей и программы, которые подбирались непосредственно под царствующих особ. В результате учащимися стали дети знати, в том числе и обедневшей. Отбор осуществлял сам министр просвещения Разумовский.
Несмотря на суровую помпезность экзамена, на всю трудность попадания в лицей, открытие его было огромным и, смею сказать, государственным праздником. День 19 октября 1811 года запомнился воспитанникам на всю жизнь и широко освещался в печати. Это стало событием историческим. На нем присутствовал лично государь – Александр, лично Разумовский. Малиновскому, будущему директору – историку, философу, правоведу, теоретику всеобщего мира не разрешили произносить заготовленную речь о всеобщем мире. Всеобщий мир, конечно, мечта народов, но обстановка не соответствовала: все пахло войной. В результате он невнятно, слабым голосом прошептал свою речь, не имевшую успеха. Зато Куницын, член комиссии Сперанского сразу потряс лицеистов звонким голосом и яркой речью. Его речь знаменита тем, что за 15 минут Александр в ней не был упомянут ни разу! Самого царя это так потрясло, что Куницын получил за эту речь Владимира IV степени. Действительно, редкое явление. Все ожидали благодарения Александру. А Сперанский говорил о том, что естественнейшим правом человека является свобода. По тем временам это было очень смело. Эта речь сразу настроила на праздничный, торжествующий, ликующий лад.
Затем состоялся знаменитый обед. Бульон с пирожками, который описывал Пущин, его все помнили... Затем произошел эпизод, за который Корнилов и получил кличку «Месье». Императрица спросила его, хорош ли суп. Корнилов был потрясен, смешался, отвечал «oui, monsieur» и кличка прилепилась надолго. Завершили праздник, как они вспоминали, снежками. Вот это, повторю – первая составляющая русской педагогической утопии: ее властное происхождение. Вот хоть и не учатся с нами братья царя Константин и Николай, но суп-то с их стола! И авторитет власти, желающей изменить отечество, стоит за этим. Напоминалось, что растет новая властная элита, для них будут готовые первые государственные места…Хотя в реальности одним достанется каторга, другим ранняя смерть, третьим опала.
Вторая составляющая этой утопии кажется мне исключительно важной, самой принципиальной: лицей – это мужская жизнь. Дело в том, что мужественный, воинский, идеологически-аскетичный характер этого учебного заведения предопределил ту высочайшую степень ответственности, невротизации, которая там есть. Не может быть по-настоящему строгим и аскетическим воспитание в смешанном учебном заведении. Поэтому в русском Хогвардсе Гермионе нет места. Почему? Мне приходится отвечать интуитивно. Ведь традиционно секс в России – является отдельной утопией, убежищем от государства, в чем-то противопоставлением ему. А для государственных дел элита должна воспитываться отдельно от женщин. (Пусть женщины для государственной элиты воспитываются в своем, отдельном монастыре). Правда в сталинскую эпоху раздельное воспитание было воспитанием наседок или невротизированных мужчин –одиночек.
Атмосфера мужской школы, по-британски закрытой, с ее строгостью, вечными разговорами о девочках и недопущением к ним, с мечтами, с больным воображением – все это инструменты той невротизации, с которой выросли лицеисты. Лицей – мужской монастырь, где у каждого своя комната, где неизбежно возникают шалости с фрейлинами. Как, например, история с Пушкиным – он обнял престарелую старшую фрейлину, думая обнять молодую… Государь выразил Энгельгардту резкое недовольство происшедшим, мол, «твои бегают трясти яблоки из моего сада, это еще можно стерпеть, но тискать моих фрейлин! С этим смириться уже невозможно!» Энгельгардт сумел Пушкина защитить, объяснив, что Пушкин хотел обнять служанку, молодой, мол, глупый. На что царь, в конце концов, улыбнулся и сказал: «Ладно-ладно, будем считать, что старуха в восторге от его ошибки».
Именно это мужское общение, стремление к недозволенному, мысли, богатое воображение создало невротиков. Не как у англичан, конечно, где в мужских школах традиционное мужеложство. В российском обществе это как раз порицалось. У Пушкина много гомофобных эпиграмм. Но напряженная атмосфера, излишние строгости режима на фоне страстного стремления к свободе и блеску и привели лицеистов к стремительной карьере. Хотя надо сказать, что почти никто из лицеистов не был счастлив в личной жизни. Кроме несчастного Дельвига, который страстно любил жену. Но он-то менее всех был подвержен эротическому психозу. Ему кроме лени и выдумывания абсолютно правдоподобных небылиц ничего не было нужно. Остальные же в браке не были счастливы. С другой стороны, люди не скованные семейными узами, легко к ним относящиеся, как раз и могут двигать историю вперед (Пущин, например, имел дочь от крещеной бурятки, любил и заботился о них, но о женитьбе не помышлял).
Третья очень важная составляющая русской педагогической утопии состоит в том, что русский человек должен быть занят постоянно. Любой момент, когда он НЕ занят, когда он свободен, используется для отлынивания от деятельности, и это развращение ума. Надо постоянно работать, постоянно себя совершенствовать. Это как велосипед – если он не едет, он падает.
До 1932 года в лицее не было понятия «каникулы». Да и зачем они собственно? К услугам лицеистов был великолепный Царскосельский сад, вся жизнь царского двора, проходящая перед ними… Александр в память бабушки сделал Царскосельский дворец самым престижным местом Петербурга, а может и всей Европы. Зачем каникулы? О том, что каникул не будет, и в течение шести лет они не увидят своих близких, лицеисты и их родные узнали только в первый месяц обучения. Когда об этом сказал Малиновский, начались рыдания! Представить себе никто не мог, что шесть лет они не будут покидать эти стены. А между тем, потом эти шесть лет они вспоминали как время наибольшего счастья. Почему? Мы всегда испытываем счастье не тогда, когда больше подарков судьбы, а когда испытываем наибольшее напряжение, наиболее сильные эмоциональные перепады.
В этом замкнутом сообществе – а Россия всегда создает замкнутые сообщества – действительно кипели чувства. Полная изоляция от внешнего мира, от пошлости современности нарушалась только в 1812 году. Тогда лицеисты со слезами, с понятной для закрытого учебного заведения экзальтацией провожали офицеров на войну. Ощущение счастья от контакта с внешним миром было очень кратковременным и эфемерным. Для лицея приезд родных, приезд родителей (только по праздникам) всегда был грандиозным событием. Мы привыкли считать, что в детстве у Пушкина не было семьи. А может, и прекрасно, что он не был ею обременен. Он вырос без родительского ока. Кстати, в той самой пушкинской Записке «О народном воспитании» сказано, что нет ничего хуже домашнего воспитания. Что дома дети видят только «произвол в отношении рабов», и это главное, что они могут увидеть в семьях. Идеальное же воспитание, пишет Пушкин, именно вне семьи в закрытом сообществе.
Потом эта педагогическая утопия была подхвачена Стругацкими, у которых тоже детей воспитывают, изъяв из семьи. Как же так? Мы привыкли, что дети тут с нами, и вдруг нашу кровиночку куда-то забирают! Каково домашнему ребенку в чужой закрытой среде? И действительно, в лицее не всем было хорошо. Лицей – это место жёсткого воспитания. Бедный Кюхля, герой «кюхлериады», несчастный адресат бесчисленных эпиграмм и карикатур! Кюхля был непоправимо надломлен именно лицеем. Да, собственно, никому особо там не было хорошо.
Пушкина дразнили и доводили этим до бешенства. Горчакову тоже доставалось, и именно тогда он выковал в себе дипломатическую стойкость. Сильный Данзас, по кличке Медведь, да толстый «Большой Жанно» - увалень Пущин –только они могли постоять за себя. Данзас до 70 лет не давал спуску обидчикам, недаром Пушкин взял его в секунданты, да и понятие чести у него было высоким. Остальные переживали в лицее нелегкие времена. Коровский по кличке «Лисичка», «Смола», умевший приклеиться к сильному; Иличевский получил славу сластены и подхалима; нелегко было Матюшкину, которого дразнили «плавать хочу» - его тянуло в море и ничего больше его не занимало. Всем приходилось проходить через все эти сложности.
Ребенок, отторгнутый из семьи, недополучает очень много, но он получает главное – феноменальную социализацию. Поэтому и важно, что основа педагогической утопии – это отказ от домашнего воспитания. Ведь атмосфера в семье часто тяжела, особенно сейчас, когда родителям приходиться думать о хлебе насущном, и на другое нет времени.
В лицее ребенок постоянно присмотрен. И это следующая составляющая. Несмотря на то, что на занятия отводилось всего 7-8 часов на дню, лицеисты были заняты ежеминутно. Это прогулки – всегда под присмотром. Это делание уроков – всегда присмотром. Это обязательное посещение библиотеки – под присмотром – куда выписываются все главные журналы, русские и зарубежные. Это самостоятельные занятия, о которых тоже нужно отчитываться, т.к. лицеисты должны были сдавать определенные количество стихов, теоретических рассуждений, определенное количество рисунков. Все лицеисты рисовали превосходно! Кстати, и Пушкин, к чьим мимолетным наброскам мы привыкли, там рисовал замечательные картины. Некоторые даже сохранились, например, «Собака с птицей в зубах». Подробно выписанная собака с птицей в зубах, как предугаданье собственной судьбы. Скажу еще одну страшную вещь: нет ничего, чему ребенка нельзя было бы выучить. Если уж Данзас, у которого был один интерес – греческая борьба, и тот рисовал птичку, и эта «Птичка» украшает выставку ученических работ! Иличевский вообще рисовал как профессиональный художник. Все лицеисты под руководством учителей-художников (их было несколько, самый известный С.Чириков, который был им и товарищем, и дядькой, и наблюдателем) прекрасно рисовали. Ребенок может научиться всему. Рисовать, фехтовать, петь – в лицее были и музыкальные занятия. Ребенка надо грузить! Постоянно им заниматься.
Следующая очень важная и очень неожиданная составляющая русской педагогической утопии – гуманитарная, даже гуманитарно-правовая направленность. Вспомним эпизод, когда на уроке математики вызванный к доске Пушкин на вопрос чему же равен икс, с виноватой улыбкой ответил, что икс равен нулю. Преподаватель засмеялся: «...У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи». Недостаток логики, математического мышления в жизни еще как то можно наверстать (Ломоносов говорил, что «математика ум в порядок приводит»). А вот ум, в котором нет простейших юридических, нравственных, гуманитарных основ – этот ум ни к чему не способен.
В России, где жизнь традиционно была жестокой, а то и зверской, нет ничего важнее смягчения нравов, нет ничего важнее гуманитарной культуры, которая учит слушать и уважать чужое мнение. Нет ничего важнее и юридической культуры, которая учит независимому закону, всеобщей истории права. Этому была посвящена последняя работа лицейского преподавателя словесности Александра Галича. В его честь взял свой псевдоним наш Галич, который очень уважал лицейское братство и даже дату своего рождения – 20 октября всегда писал как 19 октября, то есть в день рождения лицея.
Галич, любимый учитель Пушкина, во время болезни Николая Федоровича Кошанского преподавал изящную словесность. Но главной его целью было написать «Всеобщую историю права». Он работал над ней 10 лет. Это была фундаментальная книга, но она сгорела во время пожара, и сам Галич после этого уже не поднялся и через месяц умер.
Вот эта удивительная направленность лицея – давать гуманитарное, юридическое, нравственное, историческое образование – это для русской утопии необходимо. Потому, что этого в России не хватает более всего.
Педагогический состав лицея блистал не то чтобы учеными степенями, не то чтобы особенным интеллигентским образованием. Важнее всего была ориентация этих учителей на создание новой системы права в России. Малиновский, первый директор лицея, автор работ о вечном мире и классический русист был очень добрый, но при этом чрезвычайно твердый человек. Он завел абсолютно новый стиль общения с детьми. (Ведь лицеистам при поступлении было по 12-13 лет). Этот новый стиль и характеризует гуманитарно-правовую культуру. С 12 лет к лицеистам обращались на «ВЫ», по фамилии, присовокупляя непременное «господин». Что создавало очень интересную среду. Оберегая от панибратства, это ставило преподавателей и учеников на равную ногу. Моя педагогическая практика подтверждает, что с детьми надо быть именно на «Вы», потому, что они себя от этого лучше ведут.
Лимонов когда-то справедливо заметил, что если в тюрьме к сокамерникам обращаться на «сэр», можно резко улучшить моральный климат. Точно так же, если обращаться к ученику «господин», можно этим поднять ученика до себя и запретить ему, отграничить от него все попытки пугающего хулиганства. Когда ученики и учителя прожили в такой обстановке 4-5 лет, между ними установились отношения абсолютного братства и доверия. Подумать страшно, что историку Ивану Кайданову, бывшему старше Пушкина на 12 лет, Пушкин прочел свое: «в чужой … ты видишь, а у себя не видишь и бревна». От этого стихотворения покраснел даже Пущин. А Кайданов, правда, весьма уважительно, взял Пушкина за ухо. Мол, «впредь ничего такого не пишите. И вы, Пущин никому об этом не рассказывайте. Да и Россия не того от вас ждет».
Эта форма общения, которая была принята, удивительным образом Пушкина сформировала. Пушкинский ледяной, устанавливающий дистанцию юмор в противовес дружеским шуткам – это как раз замечательная лицейская школа. Уважительные отношения с детьми при сохранении дистанции – то, что для Пушкина всегда было главным. Ну, и Пушкина всегда были свободные воззрения на педагогику. Вся его педагогическая программа, помимо Записки изложена в посвящении маленькому Павлу Вяземскому:
Душа моя Павел,
Держись моих правил:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный.
Вот эта апофатическая программа (не делай того то, а делай то, что любишь) вынесенная из лицея, и воспитывала рыцарей.
Что еще кажется важным? Конечно, универсализм образования. В каждом старались поощрять, развивать важное и интересное для ученика. В Пушкине интерес к поэзии, в Матюшкине – любовь к географии, в Яковлеве – к театру, изданию альманахов, игре в солдатики и т.д. Но все это существовало на фоне фундаментального универсального образования. И главный тон в лицее задают четыре знаменитых «К»: Кошанский, который преподает латинскую и русскую словесность; Куницин, который преподал право и историю права; Кайданов который преподавал историю и был автором ученика истории («когда он рассказывал все цвело и благоухало», писали о его лекциях…); и Карцев, который умудрялся даже самым непонятливым, таким, как Пушкин внушить понятие о величие математики: если не понимаете, то все равно представьте, как это превосходно! Карцев был крупный математик, приближающий к европейской науке.
Вот пять фундаментальных направлений, по которым обучали в лицее: изящная словесность; музыка; атлетика и спорт, которые идут по разному разряду гармонического развития; это математика и физика; история и античная и российская; и конечно право. Сперанский и его питомец Куницин полагали, что Россия закона пока не знала и именно история права и изучение всеобщего права поможет развитию России. История права, римское право, всеобщее право стало основой воспитания в лицее. Преподает их Куницын. Пушкин сохранил к Куницыну благоговейное уважение и пиетет. А когда вручал ему в 1834 году экземпляр «Истории Пугачева», надписал «С преклонением и благодарностью».
Почему к Куницыну, которому в 1811 году - всего 30 лет, было такое отношение? Он тем и замечателен, что в его манере преподавания, в его лекциях, в его разговорах с воспитанниками напрямую реализуется его собственная программа. Он демократичен, увлечен, свободен от прописей (учитель, говорящий «без бумажки» всегда вызывает уважение) и не требует, чтобы его конспектировали. Тем не менее, благодаря упорному, твердозадому, конспектирующему Корфу, у нас есть почти полный курс лекций Куницына – доходчивых и политически-острых. В 1837 году их напечатали в России. Пушкин писал про Куницына,
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена».
Конечно, лицей не давал европейского воспитания. Лицей учил смотреть на жизнь не европейскими, а русскими глазами. Во многом это было предопределено войной с французами. Когда в 1812 году в лицее узнают, что Наполеон покинул Москву, возникает стихийный радостный праздник. Хотя накануне их даже планировали эвакуировать. И вот все ликуют, шлют приветствия Двору. В это время мировоззрение Пушкина склоняется к русофобству. Вот удивительный парадокс. Казалось бы, главным символом русофобии считался Чаадаев. Но он то как раз русофобом не был! Чаадаев искренне убежден, что в России просто еще не сформировалось национальное «я».
Пушкин пишет «Бородинскую годовщину» и «Клеветникам России», стихи, которые вызвали негодование в Москве (Вяземский говорил, что «долгими трудами должно заглаживать такое дикарство» – мол, мы должны мыслить по-европейски, быть европейцами, а не радоваться победе, как дикари). Но Чаадаев вдруг пишет Пушкину, что это лучшие его стихи, что «теперь Вы нашли свое предназначение, Вы – национальный поэт». Поэтому, для Пушкина и для Чаадаева воспитание национального духа и есть основа воспитания. В России национального духа нет пока, а есть дух запрета и насилия. Но быть национальным поэтом – это и значит болеть бедами нации и приветствовать ее победы. Права была Ахматова, когда говорила «Вяземский в дневнике прошипел, а Пушкин на всю Россию сказал».
И, конечно, «Бородинская годовщина» и в особенности «Клеветникам России» - это выдающиеся тексты. Выдающиеся по силе убеждения. Пушкин в это время не сочувствует Польше, свободолюбию, заочно ссорится с Мицкевичем… Почему? Да потому, что пишет эти стихи в Царском селе, где он живет с молодой женой на даче Китаевой и вспоминает живейшим образом те восторги 1812 года! Как шли войска «за ратью рать», как они тогда им завидовали. Он видел и себя на службе! Поэтому Пушкин как бы извиняется в письме к Вяземскому («ну что Польша…Это старые европейские дела, старый спор славян между собой…») Истоки патриотизма Пушкина несомненно в Царском селе.
Скажу то, что никто не ожидает от меня услышать: нет ничего плохого в патриотическом воспитании, если оно осуществляется во время войны 1812 года, а не в духе бесед про русский квас и в духе шапкозакидательской идеологии, что мы лучше всех. Национальный дух необходим! И если этот дух сочетается с просвещением, как в лицее, то это прекрасно!
Лучшие лирические стихи написаны в России. Я считаю, что всего в России два великих стихотворения. Все остальные просто хорошие, а великих – два. Первое – это самый пронзительный пушкинский текст «19 октября», самый невероятный. Второе – «Рождественская звезда» Пастернака.
Вообще, Пушкин быстро менялся, быстро рос и первые лицейские годовщины его не больно привлекали. Он вообще на них не бывал. Ссылки, череда увлечений – ему было не до этого. На первых встречах, совершенно беспафосных в протоколах бывшие лицеисты, шутя, называли себя «скотобратцы».
В 1820 году, когда Александр сказал, что Пушкин наводнил Россию возмутительными стихами - надо бы его в Сибирь, считается, что его отмазал Энгельгардт. И вместо Сибири Пушкина выслали на юг.
В 1825 году, не имея возможности приехать на встречу, Пушкин посылает вместо себя стихи, лучшие стихи, которые он когда-либо написал. Главное в настрое этих стихов не выстроенные единственно точные рифмы («роняет лес багровый свой убор» и т.д.), а мучительная тоска по лицейскому братству. Тому самому, которое они еще недавно называли «скотобратством». Когда они и ссорились, и налетали на постоянные неприятности, говорили друг другу дерзости…Но они были спаяны высочайшей целью, предчувствием своей высокой судьбы, сознанием избранности, сверходаренности. Ведь из них растили гениев.
(Есть фантастический рассказ, в котором по сюжету из талантливого мальчика хотели вырастить гениального поэта, поэтому не давали ему читать ничьих стихов. И когда этот ребенок увидел красоту осени, он воскликнул: «Роняет лес багряный свой убор». Ведь лучше сказать нельзя).
В этой замкнутой среде каждый из них достиг в своем роде совершенства! И даже Кюхельбекер, если не рассматривать его как гениального поэта (Тынянов-то рассматривает), то это гениальный трагический персонаж, Пьеро русской литературы. Ведь по-гегелевски не то прекрасно, что красиво, а то, что доведено до совершенства, до идеального логического предела. И в этом смысле Кюхельбекер был идеальным посмешищем. Все они достигли абсолютного совершенства на своих путях. Пущин, обожаемый всеми – идеальный рыцарь и лучший друг, Пушкин – лучший поэт, Матюшкин – лучший мореплаватель. И даже Корсаков, который прожил лишь 20 лет, тем не менее, остался первым трубадуром, первым мастером авторской песни в России («пришел кудрявый наш певец»). И даже Мясоведов, по кличке Мясожоров, не пропускал у себя в Туле ни одного лицеиста, чтобы не задать обед в его честь, даже он гениален, как пример гениального русского обжорства. Яковлев – идеальный паяц, для которого нет ничего святого – гениален в своем роде… Это сообщество гениев выращено в искусственной среде, но среде абсолютно идеальной. Вот по этому сообществу гениев - томление и тоска Пушкина! Разлуку с этим он мучительно переживает. И с каким чувством мы это перечитываем:
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому <ж> из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.
Писарев, который в Петропавловке пишет свою статью «Пушкин и Белинский», искренне рыдал над этими стихами и поэтому над ними так глумился. «Да, да пусть несчастный друг напьётся, приобретет багровый нос, который и будет казаться ему частью радости, украденной безжалостной судьбой». Циничный одиночка Писарев плачет над этой верной дружбой, которой сам был лишен.
Еще два момента кажутся мне принципиально важными. Первый – отношения Пушкина с Энгельгардтом. Второй директор лицея, Егор Антонович, входил с лицеистами в непозволительно доверительные отношения. Они все были с ним в переписке. Даже Пущин писал ему из Петропавловской крепости. Знаменитое письмо, что «даже Кюхля был в заговоре…» Представить себе более комического зрелища, чем Кюхля на Сенатской площади, нельзя. Кюхля ходил там с огромным пистолетом, но ни в кого выстрелить не мог. Это вот в письме посмеялись над Кюхлей. А что касается отношений с Пушкиным, то Энгельгардт писал, что не было более поверхностного ума, такого бездушия и полного отсутствия морали! И вот загадка – Пущин удивлялся, что Пушкин так ссорится с Энгельгардтом? Он ведь «прекрасный человек, все мы бывали у него дома, общались с его дочерями, слушали фортепиано, жена держала прекрасный салон… Все мы его любили. Почему же с Пушкиным у него так не сложилось?» Даже есть воспоминания, как Энгельгардт подошел к Пушкину, уговаривать его приходить к нему, «они обнялись в слезах», а через 5 минут, когда Энгельгардт подошел напомнить о приглашении, то увидел, что Пушкин от него что-то прячет. Это была чудовищная карикатура и злейшая эпиграмма на него, с которым только что обнимался «в слезах»!
Можно догадаться, в чем тут дело. Второго директора Пушкин не мог полюбить, так как любил первого. Пушкин был верен первому. Самое странное, что ему не нравилась доброта Энгельгардта, и то, что он «такой хороший человек». Пушкин видел в этом какую-то фальшь. И в Энгельгардте действительно доброта сочеталась с эстетической и этической глухотой. Он пишет: «ну что такое Пушкин? Был блестящий талант, пишет все хуже, а его «Борис Годунов» совсем слаб». Это отзыв о лучшей пьесе в мировой литературе! Ее ставят на уровень Шекспира, и даже выше. Этот пример доказывает, что русская педагогическая утопия не должна строиться на слишком теплых чувствах. Школьника надо уважать, любить, но держать дистанцию. А входить с ним в нежности, звать домой – это уже заискивание. Учитель должен быть немного полубогом. И ученик тоже должен быть полубогом – он нас переживет…
И второе важное соображение. Не может быть хорошего образования в педагогической утопии без контактов с первыми лицами государства. Не в смысле власти, а в смысле духовного авторитета. Ничем не был бы лицей, если бы в 1814 году Державин не приехал принимать переводные экзамены за первый цикл.
Перед тем, как набирать новых мелких, устроили открытый экзамен для старших. Разбирались сочинения, Державин слушал в полусне стихи. Все помнят Дельвига, который мечтал «поцеловать руку, написавшую «Водопад» и все помнят, что спросил у него Державинпри встрече. И конечно, все помнят, что Державин успел обнять Пушкина, поцеловать его курчавую голову, оросить слезами, благословить. И когда кто-то из учителей сказал, что со стихами у Пушкина хорошо, но вот в другом… Державин просто вскричал: «Оставьте ЭТОГО ПОЭТОМ!» Без Державина, без визитов первых лиц государства не было бы лицея в самом прямом смысле.
А закрытие лицея, в отличие от помпезного открытия, было подчеркнуто скромным. И хоть Александр стал уже другим, это уже Александр, забывший про реформы, но он все-таки пришел по этому перешейку из дворца, и сказал речь «паче всего берегите доброе имя»…
И пришел с ним новый министр просвещения. Конечно, грустно, что лицей к этому времени перестал быть символом новой педагогики. И посещавший его Александр был не тот «благословенный», а отказавшийся от реформ, приблизивший Аракчеева. Пушкин про него не преминул написать: «….. а ты хромаешь головую». Но все равно, посещение Александром этой своей закончившейся бывшей педагогической мечты – горькое и печальное, но оно было. И без таких визитов в учебное заведение не будет хорошего образования. В школу должен приходить писатель, журналист. В школу должен приходить музыкант, живописец, режиссер… Без этого живого контакта с лучшими людьми государства образование бессмысленно. И я убежден, что когда нам придется (а нам придется) выстраивать новую педагогическую утопию, нам поможет опыт лицея. Он бесценен.
Как бы мы не строили свою биографию, как бы не относились к педагогике как таковой, мы всегда будем помнить, что главная национальная святыня – Пушкин! Этот человек 6 лет, одну пятую часть своей жизни провел в лицее. И для всех нас, для всей русской гуманитарной культуры, которая и есть по-настоящему единственно ценное в России, остаются священными и всегда справедливыми слова:
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Спасибо!
0 коммент.:
Отправить комментарий