Не убий.
В 5-й главе, где речь шла о процессе ритуализации, я старался показать, как этот процесс, причины которого все ещё весьма загадочны, создаёт совершенно новые инстинкты, диктующие организму свои собственные «Ты должен…» так же категорично, как и любой из, казалось бы, единовластных «больших» инстинктов голода, страха или любви. В предыдущей 6-й главе я пытался решить ещё более трудную задачу: коротко и доступно показать, как происходит взаимодействие между различными автономными инстинктами, каким общим правилам подчиняются эти взаимодействия, и какими способами можно — несмотря на все сложности — получить некоторое представление о структуре взаимодействий в таком поведении, которое определяется несколькими соперничающими побуждениями.
Я тёшу себя надеждой, быть может обманчивой, что решить предыдущие задачи мне удалось, и что я могу не только обобщить сказанное в двух последних главах, но и применить полученные в них результаты к вопросу, которым мы займёмся теперь: каким образом ритуал выполняет поистине невыполнимую задачу — удерживает внутривидовую агрессию от всех проявлений, которые могли бы серьёзно повредить сохранению вида, но при этом не выключает её функций, необходимых для сохранения вида!
Часть предыдущей фразы, выделенная курсивом, уже отвечает на вопрос, — он кажется очевидным, но вытекает из совершеннейшего непонимания сущности агрессии, — почему у тех животных, для которых тесная совместная жизнь является преимуществом, агрессия попросту не запрещена? Именно потому, что её функции, рассмотренные нами в 3-й главе, необходимы!
Решение проблем, возникающих таким образом перед обоими конструкторами эволюции, достигается всегда одним и тем же способом. Полезный, необходимый инстинкт — вообще остаётся неизменным; но для особых случаев, где его проявление было бы вредно, вводится специально созданный механизм торможения.
И здесь снова культурно-историческое развитие народов происходит аналогичным образом; именно потому важнейшие требования Моисеевых и всех прочих скрижалей — это не предписания, а запреты.
Нам ещё придётся подробнее говорить о том, о чем здесь лишь предварительно упомянем:
передаваемые традицией и привычно выполняемые табу имеют какое-то отношение к разумной морали — в понимании Иммануила Канта — разве что у вдохновенного законодателя, но никак не у его верующих последователей.
Как врождённые механизмы и ритуалы, препятствующие асоциальному поведению животных, так и человеческие табу определяют поведение, аналогичное истинно моральному лишь с функциональной точки зрения; во всем остальном оно так же далеко от морали, как животное от человека!
Но даже постигая сущность этих движущих мотивов, нельзя не восхищаться снова и снова при виде работы физиологических механизмов, которые побуждают животных к самоотверженному поведению, направленному на благо сообщества, как это предписывают нам, людям, законы морали.
Впечатляющий пример такого поведения, аналогичного человеческой морали, являют так называемые турнирные бои. Вся их организация направлена на то, чтобы выполнить важнейшую задачу поединка — определить, кто сильнее, — не причинив серьёзного вреда более слабому. Поскольку рыцарский турнир или спортивное состязание имеют ту же цель, то все турнирные бои неизбежно производят даже на знающих людей впечатление «рыцарственности», или «спортивного благородства».
Среди цихлид есть вид, Cichlasoma biocellatum, который именно из-за этого приобрёл своё название, широко распространённое у американских любителей: у них эта рыбка называется «Джек Дэмпси» по имени боксёра, чемпиона мира, который прославился своим безупречным поведением на ринге.
О турнирных боях рыб и, в частности, о процессах ритуализации, которые привели к ним от первоначальных подлинных боев, мы знаем довольно много. Почти у всех костистых рыб настоящей схватке предшествуют угрожающие позы, которые, как уже говорилось, всегда вытекают из конфликта между стремлениями напасть и бежать.
Среди этих поз особенно заметна как специальный ритуал так называемая демонстрация развёрнутого бока, которая первоначально наверняка возникла за счёт того, что рыба под влиянием испуга отворачивается от противника и одновременно, готовясь к бегству, разворачивает вертикальные плавники.
Но поскольку при этих движениях противнику предъявляется контур тела максимально возможных размеров, то из них — путём мимического утрирования при добавочных изменениях морфологии плавников — смогла развиться та впечатляющая демонстрация развёрнутого бока, которую знают все аквариумисты, да и не только они, по сиамским бойцовым рыбкам и по другим популярным породам рыб.
В тесной связи с угрозой развёрнутым боком у костистых рыб возник очень широко распространённый запугивающий жест — так называемый удар хвостом. Из позиции развёрнутого бока рыба, напрягая все тело и далеко оттопыривая хвостовой плавник, производит сильный удар хвостом в сторону противника.
Хотя сам удар до противника не доходит, но рецепторы давления на его боковой линии воспринимают волну, сила которой, очевидно, сообщает ему о величине и боеспособности его соперника, так же как и размеры контура, видимого при демонстрации развёрнутого бока.
Другая форма угрозы возникла у многих окуневых и у других костистых рыб из заторможенного страхом фронтального удара. В исходной позиции для броска вперёд оба противника изгибают свои тела, словно напряжённые Sобразные пружины, и медленно плывут друг другу навстречу, как можно сильнее топорща жаберные крышки.
Это соответствует разворачиванию плавников при угрозе боком, поскольку увеличивает контур тела, видимый противником. Из фронтальной угрозы у очень многих рыб иногда получается, что оба противника одновременно хватают друг друга за пасть, но — в соответствии с конфликтной ситуацией, из которой возникла сама фронтальная угроза, — они всегда делают это не резко, не ударом, а словно колеблясь, заторможенно.
Из этой формы борьбы у некоторых — и у лабиринтовых рыб, лишь отдалённо примыкающих к большой группе окуневых, и у цихлид, типичных представителей окуневых, — возникла интереснейшая ритуализованная борьба, при которой оба соперника в самом буквальном смысле слова «меряются силами», не причиняя друг другу вреда. Они хватают друг друга за челюсть — а у всех видов, для которых характерен этот способ турнирного боя, челюсть покрыта толстым, трудноуязвимым слоем кожи — и тянут изо всех сил. Так возникает состязание, очень похожее на старую борьбу на поясах у швейцарских крестьян, которое может продолжаться по нескольку часов, если встречаются равные противники. У двух в точности равных по силе самцов красивого синего вида широколобых окуньков мы запротоколировали однажды такой поединок, длившийся с 8.30 утра до 2.30 пополудни.
За этим «перетягиванием пасти» — у некоторых видов это, скорее, «переталкивание», потому что рыбы не тянут, а толкают друг друга, — через какое-то время, очень разное для разных видов, следует настоящая схватка, при которой рыбы уже без каких-либо запретов стремятся бить друг друга по незащищённым бокам, чтобы нанести противнику по возможности серьёзный урон.
Таким образом, препятствующий кровопролитию «турнир» угроз и следующая непосредственно за ним прикидка сил первоначально наверняка были лишь прелюдией к настоящей «мужей истребляющей битве».
Однако такой обстоятельный пролог уже выполняет крайне важную задачу, поскольку даёт возможность более слабому сопернику своевременно отказаться от безнадёжной борьбы.
Именно так и выполняется в большинстве случаев важнейшая видосохраняющая функция поединка — выбор сильнейшего, — без того чтобы один из соперников был принесён в жертву или даже хотя бы поранен. Лишь в тех редких случаях, когда бойцы совершенно равны по силе, к решению приходится идти кровавым путём.
Сравнение разных видов, обладающих менее и более специализированным турнирным боем, — а также изучение этапов развития отдельного животного от безудержно драчливого малька до благородного «Джека Дэмпси», — дают нам надёжную основу для понимания того, как развивались турнирные бои в процессе эволюции.
Рыцарски благородный турнирный бой возникает из жестокой борьбы без правил прежде всего за счёт трех независимых друг от друга процессов; ритуализация, с которой мы познакомились в прежних главах, — лишь один из них, хотя и важнейший.
Первый шаг от кровавой борьбы к турнирному бою состоит, как уже упоминалось, в увеличении промежутка времени между началом постепенно усиливающихся угрожающих жестов и заключительным нападением.
У видов, сражающихся по-настоящему (например, у многоцветного хаплохромиса), отдельные фазы угроз — распускание плавников, демонстрация развёрнутого бока, раздувание жаберных крышек, борьба пастью — длятся лишь секунды, а затем тотчас же следуют первые таранные удары по бокам противника, причиняющие тяжёлые ранения.
При быстрых приливах и отливах возбуждения, которые так характерны для этих злобных рыбок, некоторые из упомянутых ступеней нередко пропускаются. Особенно «вспыльчивый» самец может войти в раж настолько быстро, что начинает враждебные действия сразу же с серьёзного таранного удара. У близкородственного, тоже африканского вида хемихромисов такое не наблюдается никогда; эти рыбки всегда строго придерживаются последовательности угрожающих жестов, каждый из которых выполняют довольно долго, часто по многу минут, прежде чем переходят к следующему.
Это чёткое разделение во времени допускает два физиологических объяснения. Или дальше друг от друга расположены пороги возбуждения, при которых отдельные действия включаются по очереди — по мере возрастания готовности к борьбе, — так что их последовательность сохраняется и при некотором ослаблении или усилении ярости; или же нарастание возбуждённости «дросселировано», что приводит к более пологой и правильно возрастающей кривой. Есть основания, говорящие в пользу первого из этих предположений, но, обсуждая их здесь, мы уклонились бы слишком далеко.
Рука об руку с увеличением продолжительности отдельных угрожающих действий идёт их ритуализация, которая — как уже описано ранее — приводит к мимическому утрированию, ритмическому повторению и к появлению структур и красок, оптически подчёркивающих эти действия Увеличенные плавники с ярким рисунком, который становится виден лишь в развёрнутом состоянии, броские пятна на жаберных крышках, которые становятся видны лишь при фронтальной угрозе, и множество других столь же театральных украшений превращают турнирный бой в одно из самых увлекательных зрелищ, какие только можно увидеть, изучая поведение высших животных. Пестрота горящих возбуждением красок, размеренная ритмика угрожающих движений, выпирающая мощь соперников — все это почти заставляет забыть, что здесь происходит настоящая борьба, а не специально поставленный спектакль.
И наконец, третий процесс, весьма способствующий превращению кровавой борьбы в благородное состязание турнирного боя и не менее ритуализации важный для нашей темы: возникают специальные физиологические механизмы поведения, которые тормозят опасные движения при атаке. Вот несколько примеров.
Если два «Джек Дэмпси» достаточно долго простоят друг против друга с угрозой развёрнутым боком и хвостовыми ударами, то вполне может случиться, что один из них соберётся перейти к «перетягиванию пасти» на секунду раньше другого. Он выходит из «боковой стойки» и с раскрытыми челюстями бросается на соперника, который ещё продолжает угрожать боком и потому подставляет зубам нападающего незащищённый фланг.
Но тот никогда не использует эту слабость позиции, он непременно останавливает свой бросок до того, как его зубы коснутся кожи противника.
Мой покойный друг Хорст Зиверт описал и заснял на плёнку аналогичное до мельчайших подробностей явление у ланей. У них высокоритуализованному бою на рогах — когда кроны дугообразными движениями ударяются одна о другую, а затем совершенно определённым образом раскачиваются взад и вперёд — предшествует угроза развёрнутым боком, во время которой каждый из самцов проходит мимо соперника молодцеватым чётким шагом, покачивая при этом рогами вверх и вниз. Затем оба вдруг, как по команде, останавливаются, поворачиваются друг другу навстречу и опускают головы, так что рога с треском сшибаются у самой земли, сплетаясь между собой. После этого следует совершенно безопасная борьба, при которой — в точности как при перетягивании пасти у «Джеков Дэмпси» — побеждает тот, кто продержится дольше. У ланей тоже может случиться, что один из бойцов переходит ко второй фазе борьбы раньше другого и при этом нацеливает своё оружие в незащищённый бок соперника, что при могучем размахе тяжёлых и острых рогов выглядит чрезвычайно опасно. Но ещё раньше, чем окунь, олень тормозит это движение, поднимает голову — и видит, что ничего не подозревающий противник продолжает гарцевать и уже отошёл от него на несколько метров.
Тогда он рысью подбегает к тому вплотную и, успокоившись, снова начинает гарцевать боком к нему, покачивая рогами, до тех пор, пока оба не перейдут к борьбе более согласованным взмахом рогов.
В царстве высших позвоночных существует неисчислимое множество подобных запретов причинять вред сородичу.
Они часто играют существенную роль и там, где наблюдатель, очеловечивающий поведение животных, вообще не заметил бы ни наличия агрессии, ни необходимости специальных механизмов для её подавления.
Если верить во «всемогущество» «безошибочных» инстинктов — кажется просто парадоксальным, что самке, например, необходимы специальные механизмы торможения, чтобы блокировать её агрессивность по отношению к собственным детям, особенно новорождённым или только что вылупившимся из яйца.
В действительности эти специальные механизмы, тормозящие агрессию, чрезвычайно нужны, потому что животные, заботящиеся о потомстве, как раз ко времени появления малышей должны быть особенно агрессивны по отношению ко всем прочим существам. Птица, защищая своё потомство, должна нападать на любое приближающееся к гнезду животное, с которым она хоть сколько-нибудь соразмерна. Индюшка, пока она сидит на гнезде, должна быть постоянно готова с максимальной энергией нападать не только на мышей, крыс, хорьков, ворон, сорок, и т. д, и т.д., — но и на своих сородичей: на индюка с шершавыми ногами, на индюшку, ищущую гнездо, потому что они почти так же опасны для её выводка, как и хищники.
И, естественно, она должна быть тем агрессивнее, чем ближе подходит угроза к центру её мира, к её гнезду. Только собственному птенцу, который вылезает из скорлупы, она не должна причинить никакого вреда!
Как обнаружили мои сотрудники Вольфганг и Маргрет Шляйдты, это торможение у индюшки включается только акустически. Для изучения некоторых реакций самцов-индюков на акустические стимулы они лишили слуха нескольких птиц посредством операции на внутреннем ухе.
Эту операцию можно проделать только на новорождённом цыплёнке, а в тот момент различить пол ещё трудно, поэтому среди глухих птиц случайно оказалось и несколько самок. Ни на что другое они не годились, зато послужили замечательным материалом для изучения функции ответного поведения, которое играет столь существенную роль в связях между матерью и ребёнком.
Мы знаем, например, о серых гусях, что они сразу после появления на свет принимают за свою мать любой объект, который ответит звуком на их «писк одиночества».
Шляйдты хотели предложить только что вылупившимся индюшатам выбор между индюшкой, которая слышит и правильно отвечает на их писк, и глухой, от которой ожидалось, что она — не слыша писка птенцов — будет издавать свои призывы случайным образом.
Как это часто случается при исследовании поведения, эксперимент дал результаты, которых никто не ожидал, но которые оказались гораздо интереснее, чем ожидалось.
Глухие индюшки совершенно нормально высиживали птенцов, как и до того их социальное и половое поведение вполне отвечали норме. Но когда стали появляться на свет их индюшата — оказалось, что материнское поведение подопытных животных нарушено самым драматичным образом: все глухие индюшки тотчас забивали насмерть всех своих цыплят, как только те появлялись из яиц! Если глухой индюшке, которая отсидела на искусственных яйцах положенный срок и потому должна быть готова к приёму птенцов, показать однодневного индюшонка — она реагирует на него вовсе не материнским поведением: она не издаёт призывных звуков; когда малыш приближается к ней примерно на метр, она готовится к отпору — распускает перья, яростно шипит, — а как только он оказывается в пределах досягаемости её клюва — клюёт его изо всех сил.
Если не предполагать, что у индюшки повреждено что-то ещё, кроме слуха, то такое поведение можно объяснить только одним: у неё нет ни малейшей врождённой информации о том, как должны выглядеть её малыши.
Она клюёт все, что движется около её гнёзда, если оно не настолько велико, чтобы реакция бегства у неё пересилила агрессию.
Только писк индюшонка — и ничто больше — посредством врождённого механизма включает материнское поведение, одновременно затормаживая агрессию.
Последующие эксперименты с нормальными, слышащими индюшками подтвердили правильность этой интерпретации. Если к индюшке, сидящей на гнезде, подтягивать на нитке, как марионетку, натурально сделанное чучело индюшонка, то она клюёт его точно так же, как глухая. Но стоит включить встроенный в эту куклу маленький динамик, из которого раздаётся магнитофонная запись «плача» индюшонка, — нападение резко обрывается вмешательством торможения, явно очень сильного, так же внезапно, как это описано выше на примере цихлид и ланей. Индюшка начинает издавать типичные призывные звуки, соответствующие квохтанью домашних кур.
Каждая неопытная индюшка, только что впервые высидевшая цыплят, нападает на все предметы, которые движутся возле её гнёзда, размерами, грубо говоря, от землеройки до крупного кота. У такой птицы нет врождённого «знания», как именно выглядят хищники, которых нужно отгонять. На беззвучно приближающееся чучело ласки или хомяка она нападает не более яростно, чем на чучело индюшонка, но, с другой стороны, готова тотчас по-матерински принять обоих хищников, если они предъявят «удостоверение индюшонка» — ту же запись цыплячьего писка — через встроенный микродинамик.
Испытываешь ужасное чувство, когда такая индюшка, только что яростно клевавшая беззвучно приближавшегося цыплёнка, с материнским призывом распускает перья, чтобы с готовностью принять под себя пищащее чучело хорька, подменного ребёнка в самом отчаянном смысле этого слова.
Единственный признак, который, по-видимому, врождённым образом усиливает реакцию на врага, — это волосяной покров, пушистая поверхность объекта. По крайней мере, из наших первых опытов мы вынесли впечатление, что мохнатые куклы раздражают индюшек сильнее, чем гладкие.
В таком случае индюшонок — он имеет как раз подходящие размеры, движется около гнёзда, да ещё вдобавок покрыт пухом — просто не может не вызывать у матери постоянного оборонительного поведения, которое должно столь же постоянно подавляться цыплячьим писком, чтобы предотвратить детоубийство. Это относится, во всяком случае, к птицам, выводящим потомство впервые и ещё не знающим по опыту, как выглядят их собственные дети. Их поведение быстро меняется при индивидуальном обучении.
Только что описанный, примечательно противоречивый состав «материнского» поведения индюшки заставляет нас задуматься. Совершенно очевидно — не существует ничего такого, что само по себе можно было бы назвать «материнским инстинктом» или «инстинктом заботы о потомстве», раз нет даже врождённой «схемы» врождённого узнавания собственных детей. Целесообразное, с точки зрения сохранения вида, обращение с потомством является, скорее, результатом множества эволюционно возникших способов действия, реакций и торможений, организованных Великими Конструкторами таким образом, что все вместе они действуют при нормальных внешних условиях как целостная система, «как будто» данное животное знает, что ему нужно делать в интересах выживания вида и его отдельных особей. Такая система уже является тем, что вообще можно было бы назвать «инстинктом»; в случае нашей индюшки — инстинктом заботы о потомстве.
Но даже если рассматривать это понятие таким образом — все равно оно вводит в заблуждение, потому что не существует строго ограниченной системы, которая выполняла бы функции, соответствующие только этому определению. Напротив, в её общую структуру встроены и такие побуждения, которые имеют совершенно другие функции, как агрессия и включающие её рецепторные механизмы в нашем примере. Кстати, тот факт, что индюшка разъяряется при виде пушистых цыплят, бегающих вокруг гнёзда, — это отнюдь не нежелательный побочный эффект. Напротив, для защиты потомства в высшей степени полезно, чтобы цыплята — особенно их красивые пушистые шубки — с самого начала приводили мать в раздражённое состояние готовности к атаке. На детей она напасть не может — этому надёжно препятствует торможение, вызванное их писком, — тем легче она разряжает свою ярость на другие объекты, оказавшиеся вблизи.
Единственная специфическая структура, вступающая в действие только в этой системе поведения, — это избирательный ответ на писк птенцов, торможение удара.
Итак, если у видов, заботящихся о потомстве, мать не обижает своих малышей — это вовсе не само собой разумеющийся закон природы; в каждом отдельном случае это должно быть обеспечено особым механизмом торможения, об одном из которых мы только что узнали на примере индюшки. Каждый, кто работал в зоопарке, разводил кроликов или пушного зверя, может рассказать свою историю о том, как мало нужно, чтобы поломать аналогичные механизмы торможения. Я знаю один случай, когда самолёт Люфтганзы, сбившись в тумане с курса, низко пролетел над фермой чернобурых лисиц и из-за этого все самки, которые недавно ощенились, возбудившись, сожрали своих щенков.
У многих позвоночных, которые вовсе не заботятся о потомстве или заботятся лишь ограниченное время, малыши рано — часто задолго до достижения окончательных размеров — бывают такими же ловкими, пропорционально такими же сильными и почти такими же умными, как взрослые (впрочем, эти виды так или иначе не могут научиться слишком многому). Поэтому они не особенно нуждаются в защите, и старшие родичи обходятся с ними безо всяких церемоний.
Совсем иначе обстоит дело у тех высокоорганизованных существ, у которых обучение и индивидуальный опыт играют большую роль и у которых родительская опека должна продолжаться долго уже потому, что «жизненная школа» детей требует много времени.
На тесную связь между способностью к обучению и продолжительностью заботы о потомстве уже указывали многие биологи и социологи.
Молодой пёс, волк или ворон уже по достижении окончательных взрослых размеров — хотя ещё не окончательного веса — бывает неловким, неуклюжим, сырым созданием, которое было бы совершенно неспособно защитить себя в случае серьёзного нападения своего взрослого сородича, не говоря уж о том, чтобы спастись от него стремительным бегством. Казалось бы, молодым животным названных видов — и многих подобных — и то, и другое крайне необходимо: ведь они безоружны не только против внутривидовой агрессии, но и против охотничьих приёмов своих сородичей, если речь идёт о крупных хищниках.
Однако каннибализм у теплокровных позвоночных встречается очень редко. У млекопитающих он, вероятно, исключается главным образом тем, что сородичи «невкусны», что довелось узнать многим полярным исследователям при попытках скормить живым собакам мясо умерших или забитых по необходимости. Лишь истинно хищные птицы, прежде всего ястребы, могут иногда в тесной неволе убить и съесть своего сородича; однако я не знаю ни одного случая, чтобы подобное наблюдали в охотничьих угодьях.
Какие сдерживающие факторы препятствуют этому — пока неизвестно.
Для уже выросших, но ещё неуклюжих молодых животных и птиц, о которых идёт речь, простое агрессивное поведение взрослых, очевидно, гораздо опаснее любых каннибальских прихотей.
Эта опасность устраняется целым рядом очень чётко организованных механизмов торможения, тоже почти неисследованных. Исключение составляет механизм поведения в бездушном сообществе кваквы, которому мы ещё посвятим специальную небольшую главу, — его легко понять. Этот механизм позволяет оперившимся молодым птицам оставаться в колонии, хотя в её тесных границах буквально каждая ветка на дереве является предметом яростного соперничества соседей.
Пока молодая кваква, покинув гнездо, ещё попрошайничает — это уже само по себе создаёт ей абсолютную защиту от любого нападения местной взрослой птицы.
Прежде чем старшая птица вообще соберётся клюнуть птенца, тот, квакая и хлопая крыльями, стремительно бросается к ней, старается схватить её за клюв и «подоить» — потянуть клюв книзу, — как это всегда делают дети с клювами родителей, когда хотят, чтобы им отрыгнули пищу.
Молодая кваква не знает в лицо своих родителей, и я не уверен, что эти последние узнают индивидуально своих детей; наверняка узнают друг друга только молодые птицы из одного гнёзда. Как старая кваква, у которой нет настроения кормить, боязливо улетает, спасаясь от нападения собственного дитяти, — точно так же она улетает и от любого чужого; у неё и в мыслях нет ударить его. Аналогичные случаи мы знаем у многих животных, у которых от внутривидовой агрессии защищает инфантильное поведение.
Ещё более простой механизм позволяет молодой птице — уже взрослой, уже независимой, но ещё далеко не равной в борьбе — приобрести небольшой собственный участок в пределах колонии. Молодая кваква, которая почти три года носит детский костюмчик в полоску, возбуждает у взрослых гораздо менее интенсивную агрессию, нежели птица во взрослом оперении. Это приводит к интересному явлению, которое я неоднократно наблюдал в Альтенберге, в колонии свободно гнездившейся кваквы.
Молодая кваква совершенно безо всякого умысла приземляется где-нибудь в пределах семейного участка насиживающей пары — и ей везёт: она попала не в центр его, около гнёзда, который свирепо охраняется, а села подальше.
Но при этом она разозлила соседа, который начинает наступать на пришельца в угрожающей позе — ползком, как это всегда бывает у кваквы. Однако при этом движении он приближается и к расположенному в том же направлении гнезду соседей, сидящей на яйцах пары, а поскольку он своей раскраской и угрожающей позой вызывает гораздо большую агрессивность, чем тихо и испуганно сидящая молодая птица, — именно его и берут на мушку соседи, поднимаясь в контратаку. Часто эта контратака проходит на волосок от молодой птицы и тем самым защищает её. Поэтому кваквы «в полоску» всегда устраиваются между территориями постоянных жителей, выращивающих потомство, в строго определённых пределах, где появление взрослой птицы провоцирует нападение хозяина, а появление молодой — ещё нет.
Не так легко разобраться в механизме торможения, который надёжно запрещает взрослым собакам всех европейских пород серьёзно укусить молодую, в возрасте до 7-8 месяцев. По наблюдениям Тинбергена, у гренландских эскимосских собак этот запрет ограничивается молодёжью собственной стаи; запрета кусать чужих щенков у них не существует. Быть может, так же обстоит дело и у волков. Каким образом узнается молодость собрата по виду — это ещё не совсем ясно.
Во всяком случае, рост не играет здесь никакой роли: крошечный, но старый и злобный фокстерьер относится к громадному ребёнку-сенбернару, уже смертельно надоевшему своими неуклюжими приглашениями поиграть, так же терпеливо и дружелюбно, как к щенку такого же возраста собственной породы.
Вероятно, существенные признаки, вызывающие это торможение, содержатся в поведении молодой собаки, а возможно и в запахе. Последнее проявляется в том, каким образом молодая собака прямо-таки напрашивается на нюхконтроль: если только приближение взрослого пса кажется молодому в какой-то степени опасным — он тотчас бросается на спину и тем самым предъявляет свой ещё голенький щенячий животик, и к тому же выпускает несколько капель, которые взрослый тотчас же нюхает.
Пожалуй ещё интереснее и загадочнее, чем торможение, охраняющее уже подросшую, но ещё беспомощную молодёжь, — тот тормозящий агрессию механизм поведения, который запрещает «нерыцарское» поведение по отношению к «слабому полу». У толкунчиков, поведение которых уже описывалось, у богомолов и у многих других насекомых — как и у многих пауков — самки, как известно, являются сильным полом, и необходимы специальные механизмы поведения, препятствующие тому, что счастливый жених будет съеден раньше времени.
У мантид — богомолов, — как известно, самка зачастую с аппетитом доедает переднюю половину самца, в то время как его задняя половина безмятежно выполняет великую миссию оплодотворения.
Однако здесь нас должны занимать не эти капризы природы, а те механизмы, которые у очень многих птиц и млекопитающих — вплоть до человека — очень затрудняют избиение представительниц слабого пола, если не полностью препятствуют ему. Что касается человека — максима «Женщина неприкосновенна» справедлива лишь отчасти. В берлинском юморе, который часто смягчает добросердечием вообще-то мрачноватые краски, побитая мужем женщина говорит рыцарски вмешавшемуся прохожему: «Ну а вам-то что за дело, коль меня мой милый бьёт?!» Но среди животных есть целый ряд видов, у которых при нормальных, т.е. не патологических, условиях никогда не бывает, чтобы самец всерьёз напал на самку.
Это относится, например, к собакам и, без сомнения, к волкам. Я бы совершенно не доверял кобелю, укусившему суку, и посоветовал бы его хозяину повышенную осторожность — особенно если в доме есть дети, — потому что в социальном торможении этого пса явно что-то нарушено.
Однажды я пробовал выдать замуж свою суку Стази за огромного сибирского волка; когда я начал играть с ним — она пришла в ярость от ревности и совсем всерьёз набросилась на него. Единственное, что он сделал, — подставил озверевшей рыжей фурии своё огромное светло-серое плечо, чтобы принять её укусы на менее ранимое место. Совершенно такой же абсолютный запрет обидеть самку существует у некоторых вьюрковых птиц, скажем у снегиря, и даже у некоторых рептилий, как, например, у зеленой ящерицы.
У самцов этого вида агрессивное поведение вызывается нарядом соперника, прежде всего ультрамариново-синим горлом и зеленой окраской остального тела, от которой и пошло название ящериц. Торможение, запрещающее кусать самку, явно основано на обонятельных признаках. Это мы с Г. Китцлером однажды узнали, когда самую крупную самку из наших зелёных ящериц коварно раскрасили под самца с помощью жирных цветных мелков. Когда мы выпустили прекрасную даму обратно в вольер, то она — разумеется, не подозревая о своей внешности, — кратчайшим путём побежала на территорию своего супруга. Увидев её, он яростно бросился на предполагаемого самца-пришельца и широко раскрыл пасть для укуса. Но тут он уловил запах загримированной дамы и затормозил так резко, что его занесло и перевернуло. Затем он обстоятельно обследовал её языком — и после того уже не обращал внимания на зовущую к бою расцветку, что уже само по себе примечательно для рептилии. Но самое интересное — это происшествие настолько потрясло нашего изумрудного рыцаря, что ещё долго после того он и настоящих самцов сначала ощупывал языком, т.е. проверял их запах, и лишь потом переходил к нападению.
Так его задело за живое то, что едва не укусил даму!
Можно было бы подумать, что у тех видов, где кавалерам абсолютно запрещено кусать самок, дамы обходятся со всем мужским полом весьма дерзко и заносчиво. Как это ни загадочно — все обстоит как раз наоборот. Агрессивные крупные самки зеленой ящерицы, затевающие яростные баталии со своими сёстрами, в буквальном смысле ползают на брюхе и перед самым юным, самым хилым самцом, даже если он втрое меньше её весом, а его мужественность едва проявляется синим оттенком на горле, который можно сравнить с первым пухом на подбородке гимназиста. Самка поднимает от земли передние лапки и своеобразно встряхивает ими, словно хочет заиграть на рояле. Так же и суки — особенно тех пород, которые близки к северному волку, — относятся к избранному кобелю прямо-таки со смиренным почтением, хотя он никогда не кусал и вообще не доказывал своё превосходство какимлибо проявлением силы; они проявляют здесь почти такое же чувство, какое испытывают к человеку-хозяину. Однако самое интересное и самое непонятное — это иерархические отношения между самцами и самками у некоторых вьюрковых птиц из хорошо известного семейства кардуелид, к которому относятся чижи, щеглы, снегири, зеленушки и многие другие, в том числе канарейки.
У зеленушек, например, согласно наблюдениям Р. Хинде, непосредственно в период размножения самка стоит выше самца, а в остальное время года — наоборот. К этому выводу приводит простое наблюдение, кто кого клюёт и кто кому уступает. У снегирей, которых мы знаем особенно хорошо благодаря исследованиям Николаи, на основании таких же наблюдений и умозаключений можно прийти к выводу, что у этого вида, где пары остаются нерушимы из года в год, самка всегда иерархически выше самца. Снегирь-дама всегда слегка агрессивна, кусает супруга, и даже в церемонии её приветствия, в так называемом «поцелуе», содержится изрядная толика агрессии, хотя и в строго ритуализованной форме. Снегирь, напротив, никогда не кусает и не клюёт свою даму, и если судить об их иерархических отношениях упрощённо — только на основании того, кто кого клюёт, — можно сказать, что она, несомненно, доминирует над ним. Но если присмотреться внимательнее, то приходишь к противоположному мнению.
Когда супруга кусает снегиря, то он принимает позу отнюдь не подчинения или хотя бы испуга, а наоборот — сексуальной готовности, даже нежности.
Таким образом, укусы самки не приводят самца в иерархически низшую позицию. Напротив, его пассивное поведение, манера, с какой он принимает наскоки самки, не впадая в ответную агрессию и, главное, не утрачивая своего сексуального настроя, — явно «производит впечатление», и не только на человека-наблюдателя.
Совершенно аналогично ведут себя самцы собаки и волка по отношению к любым нападениям слабого пола.
Даже если такие нападения вполне серьёзны, как в случае с моей Стази, — ритуал безоговорочно требует от самца, чтобы он не только не огрызался, но и неуклонно сохранял бы «приветливое лицо» — держал бы уши вверх-назад и не топорщил шерсть на загривке. Кеер smiling! Единственная защита, какую мне приходилось наблюдать в подобных случаях, — интересно, что её описал и Джек Лондон в «Белом клыке», — состоит в резком повороте задней части туловища, который действует в высшей степени «броско», особенно когда массивный кобель, сохраняя свою дружелюбную улыбку, отшвыривает крикливо нападающую на него сучку на метр в сторону.
Мы вовсе не приписываем дамам птичьего или собачьего племени чрезмерно человеческих качеств, когда утверждаем, что пассивная реакция на их агрессивность производит на них впечатление.
Невпечатляемость производит сильное впечатление — это очень распространённый принцип, как следует из многократных наблюдений за борьбой самцов прыткой ящерицы. В поразительно ритуализованных турнирных боях этих ящериц самцы прежде всего в особой позе демонстрируют друг другу свою тяжело бронированную голову, затем один из соперников хватает противника, но после короткой борьбы отпускает и ждёт, чтобы тот в свою очередь схватил его. При равносильных противниках выполняется множество таких «ходов», пока один из них — совершенно невредимый, но истощённый — не прекратит борьбу.
У ящериц, как и у многих других холоднокровных животных, менее крупные экземпляры «заводятся» несколько быстрее, т.е. подъем нового возбуждения, как правило, происходит у них быстрее, чем у более крупных и старых сородичей.
В турнирных боях это почти всегда приводит к тому, что меньший из двух борцов первым хватает противника за загривок и дёргает из стороны в сторону. При значительной разнице в размерах самцов может случиться, что меньший — кусавший первым, — отпустив, не ждёт ответного укуса, а тотчас исполняет описанную выше позу смирения и убегает. Значит, и в чисто пассивном сопротивлении противника он заметил, насколько тот превосходит его.
Эти чрезвычайно комичные происшествия всегда напоминают мне одну сцену из давно забытого фильма Чарли Чаплина: Чарли подкрадывается сзади к своему громадному сопернику, размахивается тяжёлой палкой и изо всех сил бьёт его по затылку. Гигант удивлённо смотрит вверх и слегка потирает рукой ушибленное место, явно убеждённый, что его укусило какое-то летучее насекомое.
Тогда Чарли разворачивается — и улепётывает так, как это умел только он.
У голубей, певчих птиц и попугаев существует очень примечательный ритуал, каким-то загадочным образом связанный с иерархическими отношениями супругов, — передача корма. Это кормление — при поверхностном наблюдении его, как правило, принимают за «поцелуй», — как и множество других внешне «самоотверженных» и «рыцарственных» действий животных и человека, интересным образом представляет собой не только социальную обязанность, но и привилегию, которая причитается индивиду высшего ранга.
В сущности, каждый из супругов предпочёл бы кормить другого, а не получать от него корм, по принципу «Давать — прекраснее, чем брать», или — когда пища отрыгивается из зоба — кормить прекраснее, чем есть.
В благоприятных случаях удаётся увидеть совершенно недвусмысленную ссору: супруги выясняют вопрос, кто же из них имеет право кормить, а кому придётся играть менее желательную роль несовершеннолетнего ребёнка, который разевает клюв и позволяет кормить себя.
Когда Николаи однажды воссоединил после долгой разлуки парочку одного из африканских видов мелких вьюрковых, то супруги тотчас же узнали друг друга, радостно полетели друг другу навстречу; но самка, очевидно, забыла своё прежнее подчинённое положение, потому что сразу вознамерилась отрыгивать из зоба и кормить партнёра. Однако и он сделал то же, так что первый момент встречи был слегка омрачён выяснением отношений, в котором самец одержал верх; после этого супруга уже не пыталась кормить, а просила, чтобы кормили её.
У снегирей супруги не расстаются круглый год; может случиться, что самец начинает линять раньше, чем его супруга, и уровень его сексуальных и социальных претензий понижается, в то время как самка ещё вполне «в форме» в обоих этих смыслах.
В таких случаях — они часто происходят и в естественных условиях, — как и в более редких, когда самец утрачивает главенствующее положение из-за каких-либо патологических причин, нормальное направление передачи корма меняется на противоположное: самка кормит ослабевшего супруга.
Как правило, наблюдателю кажется необычайно трогательным, что супруга так заботится о своём больном муже. Как уже сказано, такое толкование неверно: она и раньше, всегда с удовольствием кормила бы его, если бы это не запрещалось ей его иерархическим превосходством.
Таким образом, очевидно, что социальное первенство самок у снегирей, как и у всех псовых, — это лишь видимость, которая создаётся «рыцарским» запретом для самца обидеть свою самку.
Совершенно такое же, с формальной точки зрения, поведение мужчины в западной культуре являет замечательную аналогию между обычаем у людей и ритуализацией у животных. Даже в Америке, в стране безграничного почитания женщины, по-настоящему покорного мужа совершенно не уважают.
Что требуется от идеального мужчины, — это, чтобы супруг, несмотря на подавляющее духовное и физическое превосходство, в соответствии с ритуально-регламентированным законом покорялся малейшему капризу своей самки. Знаменательно, что для презираемого, по-настоящему покорного мужа существует определение, взятое из поведения животных. Про такого говорят «hanpecked» (англ.) — «курицей клеваный», — и это сравнение замечательно иллюстрирует ненормальность мужской подчинённости, потому что настоящий петух не позволяет себя клевать ни одной курице, даже своей фаворитке. Впрочем, у петуха нет никаких запретов, которые мешали бы ему клевать кур.
Самое сильное торможение, не позволяющее кусать самку своего вида, встречается у европейского хомяка.
Быть может, у этих грызунов такой запрет особенно важен потому, что у них самец гораздо крупнее самки, а длинные резцы этих животных способны наносить особенно тяжёлые раны. Эйбл-Эйбесфельдт установил, что, когда во время короткого брачного периода самец вторгается на территорию самки, проходит немалый срок, прежде чем эти закоренелые индивидуалисты настолько привыкнут друг к другу, что самка начинает переносить приближение самца. В этот период — и только тогда — хомяк-дама проявляет пугливость и робость перед мужчиной. В любое другое время она — яростная фурия, грызущая самца безо всякого удержу. При разведении этих животных в неволе необходимо своевременно разъединять партнёров после спаривания, иначе дело доходит до мужских трупов.
Только что, при описании поведения хомяков, мы упомянули три факта, которые характерны для всех механизмов торможения, препятствующих убийству или серьёзному ранению, — потому о них стоит поговорить более подробно.
Во-первых, существует зависимость между действенностью оружия, которым располагает вид, и механизмом торможения, запрещающим применять это оружие против сородичей.
Во-вторых, существуют ритуалы, цель которых состоит в том, чтобы задействовать у агрессивных сородичей именно эти механизмы торможения.
В-третьих — на эти механизмы нельзя полагаться абсолютно, при случае они могут и не сработать.
В другом месте я уже подробно объяснял, что торможение, запрещающее убийство или ранение сородича, должно быть наиболее сильным и надёжным у тех видов, которые,
во-первых, как профессиональные хищники располагают оружием, достаточным для быстрого и верного убийства крупной жертвы, а во-вторых — социально объединены. У хищников-одиночек — например, у некоторых видов куниц или кошек — бывает достаточно того, что сексуальное возбуждение затормаживает и агрессию, и охоту на такое время, чтобы обеспечить безопасное соитие полов.
Но если крупные хищники постоянно живут вместе — как волки или львы, — надёжные и постоянно действующие механизмы торможения должны быть в работе всегда, являясь совершенно самостоятельными и не зависящими от изменений настроения отдельного зверя.
Таким образом возникает особенно трогательный парадокс: как раз наиболее кровожадные звери — прежде всего волк, которого Данте назвал «непримиримым зверем» (bestia senza pace), — обладают самыми надёжными тормозами против убийства, какие только есть на Земле. Когда мои внуки играют со сверстниками — присмотр кого-то из взрослых необходим. Но я со спокойной душой оставляю их одних в обществе нашей собаки, хотя это крупная псина, помесь чау с овчаркой, чрезвычайно свирепая на охоте.
Социальные запреты, на которые я полагаюсь в подобных случаях, отнюдь не являются чем-то приобретённым в процессе одомашнивания — они, вне всяких сомнений, перешли в наследство от волка.
